Кардинал Шарль наклонился к королевскому уху и зашептал, должно быть, требуя от короля долгожданного сигнала. Франциск досадливо отмахнулся – дескать, не торопите, дядюшка, всему свое время.

Епископ Орлеанский затеял произносить длинную речь. Пьеру захотелось его задушить. Король откинулся на спинку трона и закрыл глаза. Наверное, посчитал, что люди подумают, будто он сосредоточенно размышляет над словами епископа. Со стороны чудилось, скорее, что Франциск заснул – или лишился чувств.

Минуту спустя король открыл глаза и огляделся. Вот его взгляд остановился на Лувье, и Пьер было уверился, что миг настал, но потом королевский взор переместился дальше.

А затем Франциск затрясся.

Пьер с ужасом взирал на происходящее. Лихорадка, вызывавшая судороги, свирепствовала во Франции и в других европейских странах уже третий год. Порой эта болезнь имела роковые последствия.

Подай же знак, мысленно взмолился Пьер, ради всего святого, а потом можешь трястись, сколько вздумается!

Король привстал. Но сил, чтобы подняться, у него явно не нашлось, и он снова сел. Епископ Орлеанский продолжал вещать, то ли не замечая, то ли не желая видеть, что королю нездоровится. Зато кардинал Шарль оказался куда сообразительнее. Он негромко сказал что-то Франциску. Король отрицательно мотнул головой. Шарль развел руками и помог королю встать.

Нетвердым шагом король двинулся к двери в свои покои, буквально повиснув на кардинальской руке.

Пьер покосился на Антуана де Бурбона. Тот выглядел столь же потрясенным, как и все остальные. По всей видимости, случившееся было для него полной неожиданностью. Он понимал, что счастливо избежал опасности, но вряд ли мог объяснить, чему обязан своим спасением.

Кардинал Шарль махнул рукой своему брату Меченому, однако, к несказанному удивлению Пьера, герцог Франсуа, весь облик которого выражал живейшее негодование, повернулся спиной к кардиналу и королю. За подобное проявление неуважения любой здравомыслящий король велел бы бросить герцога в темницу.

По-прежнему опираясь на Шарля, король Франциск вышел из залы.

4

У подножия Альп, по которым Сильви приближалась к Женеве, стало намного холоднее. Наступил ноябрь, но девушка не позаботилась заранее запастись плащом на меху и потому отчаянно мерзла.

Выяснилось, что не позаботилась она слишком о многом. Она не представляла, как быстро снашивается обувь, если идти с утра до вечера и день за днем. Не ожидала хищной алчности трактирщиков, в особенности там, где таверна или постоялый двор были единственными на всю округу; эти мерзавцы драли три шкуры даже с монахинь. К мужским приставаниям она готовилась и быстро научилась отваживать нахалов, но вот женщина, пожелавшая ласки в общей спальне одного приюта, застала ее врасплох.

Сильви испытала немалое облегчение, когда впереди показались шпили протестантских церквей Женевы. Теперь у нее есть повод гордиться собой. Все уверяли, что ей не дойти, а она взяла и дошла – с Божьей помощью.

Город стоял на южной оконечности одноименного озера, в месте, где река Рона вытекала из озера и начинала торить свой путь к Средиземному морю. Подойдя ближе, Сильви поняла, что на самом деле Женева гораздо меньше Парижа. Впрочем, все города и городки, встречавшиеся ей по пути, уступали Парижу размерами.

Открывшееся зрелище радовало и окрыляло. Вода в озере была прозрачной, окрестные горы синели под снежными шапками, а небо отливало перламутром.

Прежде чем направиться к городским воротам, Сильви сняла монашескую шапочку, спрятала наперсный крест под платье и обернула голову и шею желтым платком; в мгновение ока она превратилась из монахини в скверно одетую мирянку. Ее саму затрапезный облик нисколько не смущал.

Кров она нашла на постоялом дворе, которым владела женщина. На следующий день Сильви купила себе красную шерстяную шапку. Эта шапка прикрыла ее коротко остриженные волосы, да и согревала получше желтого платка.

С Роны налетал студеный, пронизывающий ветер, от которого поверхность озера рябила и пенилась, а город мало-помалу замерзал. Местные жители оказались такими же холодными, как погода. Очень хотелось встать на площади и крикнуть во все горло, что быть протестантом вовсе не значит вечно бродить с брюзгливым видом.

В Женеве было полным-полно печатников и торговцев книгами. Они печатали Библии на французском, английском и немецком языках и продавали свои книги по всей Европе. Девушка зашла в мастерскую, ближайшую к тому постоялому двору, на котором она остановилась. Печатник и его подмастерье трудились у пресса, а вокруг них громоздились кипы книг. Сильви поинтересовалась ценами на французские Библии.

Печатник окинул взглядом ее невзрачное платье и сказал:

– Вам не по карману.

Подмастерье хихикнул.

– А все-таки? – не отставала Сильви.

– Вот настырная! – пробормотал печатник. – Два ливра.

– А за сотню?

Мужчина со скучающим видом отвернулся.

– У меня столько нет.

– Ну и ладно, пойду дальше, раз мои деньги вам ни к чему, – язвительно проговорила девушка и отправилась в следующую мастерскую.

Но там ее встретили точно так же. Было от чего разъяриться. Сильви отказывалась понимать, почему эти люди не желают продавать свои книги. Она пыталась объяснять, что пришла издалека, из самого Парижа, но ей не верили. А когда прибавляла, что считает своим долгом распространять Библию среди заблудших французских католиков, над нею начинали потешаться.

Потратив весь день на бесплодные поиски, она вернулась на постоялый двор. Ее душила злость пополам с отчаянием. Неужто она проделала весь это путь понапрасну? Заснула Сильви быстро, сморенная усталостью, спала крепко, а утром решила испробовать иной способ.

Она отыскала Пасторский коллеж, ведь пасторы призваны распространять повсюду истинное вероучение, а потому должны ей помочь. И там, в большой зале скромного здания, столь непохожего на католические коллежи, она увидела знакомое лицо. Правда, узнала не сразу – понадобилось несколько мгновений, чтобы припомнить молодого священника, что пришел в мастерскую ее отца три года назад и назвался Гийомом Женевским. Вспомнив же, девушка обрадованно устремилась навстречу Гийому.

Он, со своей стороны, воспринял ее неожиданное появление в Женеве как дар небес. Дважды совершив опасные путешествия во Францию, ныне Гийом занимался тем, что обучал молодых проповедников. Поскольку эта жизнь уже не требовала подвижничества, он утратил былую суровость и лишился былой худобы; на самом деле округлившееся брюшко заметно бросалось в глаза. А появление Сильви стало для Гийома последним штрихом к картине этого земного блаженства.

Весть о предательстве Пьера его потрясла, однако он не сумел скрыть самодовольное выражение лица: еще бы, блестящий соперник оказался лжецом и изменником. А когда Сильви поведала о мученичестве Жиля Пало, на глаза Гийома навернулись слезы.