Томас оперся на каминную полку и посмотрел Драммонду прямо в глаза.

– Абсолютно уверен, – ответил он без колебаний. – Далгетти страстно верит в полную свободу слова. Именно поэтому они и затеяли эту идиотскую дуэль в поле. Он не признает никакой цензуры, считает, что все должно быть открыто и доступно широкой публике, что каждый может говорить и писать все, что ему вздумается, распространять все новые и смелые идеи, какие только можно выдумать. И люди, которых он более всего уважает, ни за что не перестанут его уважать только потому, что его жена выступала на сцене и позировала художникам без кое-каких предметов туалета.

– Но она все же заботится о своей репутации, – возразил Драммонд. – Разве вы не говорили, что она работает в приходе, посещает церковь и является членом весьма уважаемой конгрегации?

– Да, говорил. – Питт засунул руки в карманы. Шелковый платок, один из подаренных Эмили, был у него в нагрудном кармане, и он даже чуть-чуть высунул его кончик наружу. Глаза Драммонда углядели его, и это принесло Томасу некоторое удовлетворение, которое немного возместило ему неудобства, которые пришлось испытать от ранней поездки по холоду в общественном омнибусе, чтобы иметь возможность сэкономить и добавить несколько лишних пенсов к сумме, припасенной на подарок к празднику для Шарлотты.

– Но единственный человек, кто знает об этом прошлом, это, насколько мне известно, доктор Шоу. И, надо полагать, Клеменси тоже знала. Но Клеменси была ее подругой, а Шоу никогда никому об этом не скажет. – Тут ему в голову пришла еще одна мысль, как вспышка в памяти. – Разве только в приступе гнева, потому что Джозайя Хэтч считает Мод самой лучшей, самой превосходной женщиной, какую он когда-либо встречал. – Тут у него даже расширились глаза. – А он ведь такое суровое и неуступчивое существо, да еще со всеми этими идеями покойного епископа насчет чистоты, целомудрия и прочих добродетелей женщины и, конечно, насчет ее долга и обязанностей как хранительницы домашнего очага, его оберегательницы от всяких гнусных родственничков и насчет святости дома как острова во враждебном окружении внешнего мира. Вполне могу себе представить, что Шоу может уличить его по этому поводу в ханжестве, которое он не в силах терпеть. Но все же думаю, что он ее никогда не выдаст. Разве что проговорится ненароком.

– Я склонен согласиться с вами. – Драммонд вытянул губы. – Нет причин подозревать и Паскоу – там нет никаких мотивов, о которых бы мы знали. Пруденс Хэтч мы уже вычеркнули, потому что Шоу никогда и никому не открывает врачебные тайны. – У шефа загорелись глаза. – Пожалуйста, передайте мои поздравления Шарлотте. – Он уселся в кресло, чуть съехал вперед и положил ноги на стол. – Викарий, как вы говорите, сущий осел, но вам не известно, ссорился ли он с Шоу, разве что его жену сильно возбуждает мужество и энергия доктора – но этого вряд ли достаточно, чтобы довести служителя церкви до нескольких поджогов и убийств. Вы не считаете, что миссис Клитридж могла сильно увлечься доктором Шоу, но была отвергнута и в конце концов пришла от этого в такую ярость, что пыталась его убить? – Он наблюдал за реакцией Питта на эти слова. – Ну, хорошо, не считаете. И также не стала бы она, я полагаю, убивать из ревности миссис Шоу. Нет, не стала бы. А как насчет Латтеруорта – из-за дочери?

– Это возможно, – с некоторым сомнением согласился с ним Питт. Широкое, суровое лицо Латтеруорта на миг предстало перед его внутренним взором, и яростное выражение на нем при упоминании имени доктора рядом с именем его дочери. Нет никаких сомнений, он очень любит свою дочь, и у него хватило бы и глубины ненависти, и решительности, чтобы совершить подобный акт, если бы он счел, что это оправданно. – Да, это возможно. Или было возможно – я думаю, что теперь он знает, что Флора общалась с доктором исключительно по медицинским вопросам.

– Тогда почему она ходила к нему тайно, скрываясь от посторонних глаз, вместо того чтобы открыто идти через приемную? – настаивал на своем Драммонд.

– Потому что такова суть ее жалоб. Это личное дело, интимное, а она крайне чувствительна в подобных вопросах, поэтому и не желала, чтобы об этом знал кто-то еще. Ее нетрудно понять.

Драммонду, у которого были и жена, и дочери, больше разъяснений не потребовалось.

– И кто у нас тогда остается?

– Хэтч. Но они с Шоу ссорятся постоянно, уже многие годы – по тому или иному поводу. Человек не станет внезапно убивать кого-то из-за разницы в темпераменте и философских взглядах. То же относится и к престарелым сестрам Уорлингэм, даже если они действительно считают доктора виновным в смерти Теофилиуса…

– А они так считают? – Сам Драммонд верил в такое лишь наполовину, что было заметно по его лицу. – И так сильно его ненавидят? Лично мне более вероятным кажется, что они могли его убить, чтобы сохранить в тайне истинный источник денежных поступлений в их семейство. В это я вполне мог бы поверить.

– Шоу утверждает, что Клеменси ничего им не говорила, – ответил Питт, хотя и ему тоже такое казалось гораздо более вероятным. – Однако, возможно, он просто не знает, говорила она или нет. Она могла это сделать вечером перед пожаром, в котором погибла. Мне необходимо выяснить, что послужило толчком к первому пожару. Что-то в тот день случилось. Или еще за день до этого. И это происшествие кого-то страшно напугало или разозлило. Что-то изменило ситуацию настолько серьезно, что она стала ужасно опасной, даже более того, угрожающей или непереносимой, несправедливой, и в итоге это привело ко взрыву, к убийству…

– А что могло случиться в тот день? – Драммонд не отрываясь смотрел на него.

– Не знаю, – признался Питт. – Я все внимание обратил на Шоу, а он ничего не намерен мне рассказывать. Конечно, все еще остается такая возможность, что Клеменси убил он сам, потом устроил поджог, а потом убил Эймоса Линдси, потому что каким-то образом выдал себя – нечаянным словом или умолчанием. И Линдси понял, что это сделал он. Они были друзьями, но я не верю, что он стал бы молчать, если бы был уверен в виновности Шоу. – Это была наиболее отвратительная, почти невыносимая мысль, но профессиональная честность заставляла его принимать во внимание и ее.

Драммонд заметил его колебания.

– Это не первый раз, Питт, когда вам нравится убийца. Да и мне тоже, коли на то пошло. Жизнь была бы намного проще и легче, если бы мы могли любить одних только героев и ненавидеть только негодяев. Или, как лично я готов согласиться, не жалеть негодяев так же, как хотя бы иногда мы жалеем жертв.

– Я иной раз затрудняюсь обнаружить разницу между ними. – Питт грустно улыбнулся. – Знавал я убийц, которых считал такими же жертвами, как и всех остальных в данном деле. И если окажется, что убийцами были Анжелина и Селеста, я, кажется, и на этот раз не буду знать, жалеть их или ненавидеть. Покойный епископ полностью подчинил их себе; он понукал ими с самого их детства, он воспитал, сделал их именно такими, какими сам хотел их видеть, и практически лишил их какой-либо возможности стать чем-то еще. Я так полагаю, что старший Уорлингэм непрестанно изгонял из дома всех их поклонников и претендентов на их руку, он превратил Селесту в свою помощницу и секретаршу, а из Анжелины сделал экономку и хозяйку дома, когда требовалось принимать гостей. К тому времени, когда он умер, они уже были слишком пожилыми, чтобы рассчитывать выйти замуж, и полностью подпавшими под его влияние, так что оказались абсолютно зависимы от его взглядов, его социального статуса и его денег. Если Клеменси в своем негодовании стала угрожать разрушить все то, на чем была выстроена и держалась их жизнь, и поставила их перед перспективой провести весь остаток жизни не только совершенно опозоренными и обесчещенными в общественном мнении, но и лишенными всего того, во что они верили и что оправдывало их прошлое, то нетрудно себе представить, почему они могли решиться ее убить. Для них она была не только угрозой в плане их собственного сомнительного морального облика, но и предателем своей семьи. Сестры вполне могли счесть это ее страшное предательство грехом, заслуживающим смерти.