«X», ибо зовут его — Христофер. В наших фамильных хрониках черным по белому записано, что, согласно предсказанию этого полулегендарного патриарха, вершина генеалогического древа фон Иохеров — двенадцатый барон — тоже будет носить имя Христофер. Странно, думал я частенько, возвращаясь мысленно к пророчеству прапредка, все, что он предсказал, исполнилось слово в слово, и лишь в последнем пункте явно произошла осечка, ведь детей-то у меня нет! Тут и начинается самое удивительное!.. Однажды до меня дошли слухи о мальчике из сиротского приюта, который ходит во сне, и я, повинуясь какому-то безотчетному чувству — и как только мне, выжившей из ума развалине, сразу не бросилось в глаза столь очевидное совпадение, ведь сомнамбулизм спокон веку являлся отличительной чертой всех фон Иохеров! — решил усыновить его. Ну, а когда пришел забирать мальчика, узнал его имя... Христофер!.. Меня словно молнией пронизало с головы до пят! Веду я мальчугана домой, а сам ног под собой не чую, задыхаюсь, а вздохнуть полной грудью не могу, так и шел всю дорогу, хватая ртом воздух... Но... но мало ли что может померещиться в столь преклонном возрасте... Наш род сравнивается в хрониках с пальмой... Вам, наверное, известно, что пальмовые ветви после появления новых, растущих выше ветвей, постепенно отмирают, а потом эти «новые» сменяются другими, еще более новыми, и это обновление повторяется раз за разом, пока в конце концов не останется корень, крона и голый ствол, лишенный каких-либо побочных отростков, таким образом соки, восходя из тропической, обожженной солнцем почвы, не расходуются понапрасну и все без остатка достигают вершины. Каждый из моих предков оставлял после себя только одного сына — дочерей у фон Иохеров не рождалось, — так что сравнение с пальмой было не просто красивыми словами.

Я, последняя ветвь, живу уже под самой крышей, а что загнало меня сюда, на верхотуру, и сам не знаю! Наверное, родовой инстинкт: мои предки никогда не жили более двух поколений на одном этаже.

Тот милый мальчуган, которого я усыновил, конечно, не является моим потомком. Тут трещина — пророчество ломается надвое! Мысль о том, что мне никогда уже не увидеть, как отпрыск моей крови — моей? моих предков! — становится вершиной родового древа, повергают меня в отчаянье. И некому

мне теперь передать духовное наследие фон Йохеров! Но что с вами, капеллан? Почему вы так на меня смотрите?

По грохоту опрокинутого кресла я понял, что святой отец вскочил.

С этого мгновения меня стало трясти как в лихорадке, и с каждым словом капеллана дрожь моя усиливалась.

   — Барон! Выслушайте меня! — вскричал он. — Ведь я с этим к вам и шел, но так случилось, что с самого начала речь у нас зашла о другом, говорили все больше вы, мне вас прерывать не хотелось, и как-то незаметно цель моего прихода вылетела у меня из головы. Так вот... Господи, боюсь разбередить вашу старую рану, дорогой друг...

   — Говорите, да говорите же! — не сдержался барон.

   — Ваша пропавшая без вести жена...

   — Нет, нет, какая к черту пропавшая, просто бросившая меня! Называйте вещи своими именами!

   — В общем, ваша жена и та неизвестная утопленница, которую лет пятнадцать тому вынесло течением реки к нашему городу, — ну, помните безымянную могилу на кладбище, полускрытую зарослями белых роз! — одно и то же лицо! И — а теперь ликуйте, мой добрый старый друг! — у вас есть сын, это — и тут уж нет никаких сомнений! — это маленький найденыш Христофер! Вы ведь сами говорили, что ваша жена ушла от вас, будучи в положении! Нет, нет! Не спрашивайте, откуда у меня такая уверенность! Этого я вам все равно не скажу... Знаю, что должен бы, но не могу... Поймите меня, дорогой друг, тайну исповеди я нарушить не могу. Нет, барон, нет, того, кто мне исповедовался, вы не знаете...

Больше я не слышал ничего. Меня бросало то в жар, то в холод.

Эта ночь подарила мне отца и мать, но также страшное сознание того, что я обворовал могилу той, кго меня родила, на три белые розы.

Офелия II

С гордо поднятой головой возвращаюсь я теперь домой по вечерним улицам, бережно, словно именное оружие, несу наперевес мой шест — с тех пор как мне стало известно, что в моих жилах течет благородная кровь фон Йохеров, «почетная должность» основателя нашего рода озарилась каким-то прямо-таки

священным ореолом! — и хоть ребятня по-прежнему вприпрыжку бежит за мной следом, звонкие голоса, галдевшие раньше на всю округу: «Голубятня, голубятня, голу-, голу-, голубятня», заметно попритихли, и все чаще насмешники довольствуются тем, что просто отбивают в ладоши такт полюбившейся им дразнилки: «Тата-тата, тата-тата, тата-тата-тата-тата».

Даже взрослые! В ответ на мое приветствие они вежливо приподнимают шляпы, хотя еще совсем недавно те же самые господа едва удосуживались кивнуть в мою сторону, если же на обратном пути с кладбища, куда я наведываюсь ежедневно ухаживать за могилой моей матери, мне случается проходить мимо, то сразу за моей спиной почтенные обыватели мигом сдвигают головы и подолгу о чем-то перешептываются; вскоре по городу поползли слухи, что я не приемный сын барона фон Иохера, а самый что ни на есть настоящий, родной.

При встречах со мной госпожа Аглая приседает в почтительном книксене, как перед церковной процессией, и всякий раз, стараясь втянуть меня в разговор, справляется о моем самочувствии и сетует на погоду!

В тех же случаях, когда она прогуливается рука об руку со своей дочерью, мне не остается ничего другого, как спасаться бегством: очень не хочется вгонять Офелию в краску — слишком уж откровенным становится заискивающее подобострастие почтенной дамы.

Ну а гробовщик Мутшелькнаус, стоит ему только завидеть меня, буквально столбенеет, но если представляется возможность незаметно стушеваться, он, как напуганная мышь, поспешно юркает назад в свою сумрачную нору. Могу себе представить, до какой степени извел он себя тем, что именно я, тот, который олицетворяет теперь для него какое-то поистине неземное существо, оказался случайным поверенным его ночных тайн.

Лишь однажды — на второй визит мне уже не хватало духа — решился я посетить его мастерскую и сделал это из самых благих побуждений — хотел сказать, что ему нечего меня стыдиться; более того, это мне бы надо преклоняться перед ним за то бескорыстие, с которым он жертвует собой ради ближних своих.

А еще я собирался привести слова моего отца, что «любое призвание благородно,