Мистер Робинсон замолчал, слепо вглядываясь в серый полумрак сгустившихся сумерек. Его прелестная супруга поднялась с колен и направилась к столу, чтобы зажечь свечу. Этот стол стоял недалеко от тайного убежища, где все это время прятался Патрик Брэнуэлл. Затаив дыхание, юноша с неизъяснимым трепетом следил, как стройный силуэт фигуры его возлюбленной приблизился едва ли не вплотную к его укрытию. Этот силуэт на несколько мгновений склонился над столом, а затем с кошачьей грацией заскользил в обратном направлении, озаренный тусклым мерцающим бликом свечи. Миссис Робинсон подошла к кровати мужа и, примостившись на высокий табурет у ее изголовья (тот самый, на котором все утро просидел в отчаянном ожидании пасторский сын), бережно положила свою мягкую ладонь на лоб больного.

— Успокойся, Эдмунд, — раздался в тиши ее нежный мелодичный голос. — Я ведь уже сказала тебе, что не люблю этого юношу и повторяю это снова. Я обошлась с тобой дурно, не спорю. Мне нет оправданий. Но в одном я осталась честна перед тобою: разделяя с ним ложе, я не отдала ему своих сокровенных чувств. Они всецело принадлежат тебе, мой дорогой, поверь мне…

Взрыв неистового негодования и горькой обиды снова обдал Патрика Брэнуэлла горячей волною. Младая кровь взыграла в нем буйным ключом, стремительно понеслась по жилам и бешено застучала в висках. Он мгновенно подался вперед и яростно вцепился дрожащими пальцами в атласную занавеску, спускавшуюся от потолка к полу изящной драпировкой. Пасторского сына одолевал страшный соблазн немедленно сдернуть эту прелестную ширму и самолично вскрыть подлый обман своей несравненной феи, которая оказалась Химерой, сотворенной изо льда и наделенной каменным сердцем.

— Браво, Аннабелла! — воскликнул ее супруг. — Восхитительная игра — в лучших традициях итальянской комедии! «Я люблю тебя, но сплю с другим…» — как вам это понравится?! Зачем ты продолжаешь травить мне душу, и без того уже переполненную ядом твоего непостижимого вероломства! Сделай милость, дорогая, избавь меня от всей этой притворной нежности; она терзает мое сердце хуже любой пытки!

В голосе достопочтенного владельца Торп Грина слышалось подлинное отчаяние. На какое-то время хозяйская спальня погрузилась в мертвое молчание. Наконец из заповедных недр этой незыблемой устрашающей тишины до затуманенного сознания пасторского сына донесся настойчивый призыв мистера Робинсона:

— Ради всего святого, Аннабелла! Ты скажешь мне наконец всю правду?! — дрожащими немощными пальцами он изо всех оставшихся в нем сил стиснул изящные нежные руки своей жены, — Нам обоим будет легче, если ты сделаешь это сейчас!

— Но это правда! Я не люблю его! — в отчаянии вырвалось у миссис Робинсон. Несколько мгновений она молчала, судорожно переводя дыхание, а затем тихим срывающимся голосом проговорила: — Если хочешь… Эдмунд… я дам тебе клятву…

Снова наступила устрашающая запредельная тишина, сквозь которую, словно бешеный пульс природного естества самой Вселенной, проступало неистовое биение сердца пасторского сына.

— Не надо! — решительно возразил Эдмунд Робинсон после недолгого молчания, — Мне не нужны твои клятвы, Аннабелла! Достаточно честного слова… Допустим, я тебе поверил. Но, будь добра, дорогая, объясни мне одну вещь: зачем бы тебе, в таком случае, столь отчаянно желать, чтобы этот юноша здесь остался? Смею предположить, ты бы не слишком огорчилась его уходу, если бы не любила его. Или ты намерена и впредь продолжать вести свою двойную игру, но уже заведомо обеспечив себе удобство маневров, заручившись моим разрешением?

— Я больше не стану обманывать тебя, Эдмунд, — мягко ответила Аннабелла Робинсон, робко подняв свой лучистый взор и взглянув в глаза супругу, — И все же я осмеливаюсь просить тебя сделать мне одолжение не отказывать от места этому несчастному молодому человеку. Если ты найдешь в себе мужество проявить сейчас чуткость и милосердие, то я обещаю, что не дам тебе повода когда бы то ни было пожалеть о своем решении.

— Хотел бы я знать, чем он тебя обворожил, коли ты так печешься о его благополучии! — сердито проворчал мистер Робинсон, — И после этого ты еще осмеливаешься утверждать, что в тебе говорит нечто другое, нежели истинная любовь к этому юному баловню богов, беспечному дамскому угоднику…

— Остановись, Эдмунд! — резко перебила его миссис Робинсон, — Я никому не позволю говорить о нем в таком тоне, даже тебе…

Она внезапно смолкла и после недолгой паузы добавила уже смягчившись:

— Успокойся, мой дорогой. Право же, у тебя нет причин так волноваться из-за пустяков.

— Из-за пустяков?! Надеюсь, ты хорошо понимаешь, что если бы эти твои пустяки получили огласку в свете, тебя бы немедленно изгнали из всякого приличного общества! А я отнюдь не желаю, чтобы доброе имя моей жены было покрыто позором… Как видишь, я все еще забочусь о твоей репутации, Аннабелла — несмотря ни на что. Отчасти именно поэтому я не могу позволить этому молодому человеку остаться в моем… в нашем доме.

— Отчасти? — робко переспросила миссис Робинсон.

— Об этом вы могли бы и не спрашивать, signora[45],— мистер Робинсон резко отвернулся и, словно обиженный ребенок, зарылся лицом в подушку.

— Signora… — нежно повторила его почтенная супруга, — Ты звал меня так, когда мы поженились… — она устремила на него мягкий, исполненный великого сострадания взор и в печальной задумчивости проговорила: — Я понимаю, тебе тяжело ежедневно видеть его… да и меня, наверное, тоже… Я совершила страшную ошибку и теперь справедливо за нее расплачиваюсь. Но, дорогой Эдмунд, поставь себя на мое место.

— Твоя горячая плоть призывает тебя к нему?

— Не плоть, но дух.

— «Не мир, но меч…» — так, кажется, сказал Христос апостолам? — Эдмунд Робинсон резко повернул лицо и, с явной издевкой, глянул в глаза супруге.

— Да, Эдмунд, — тихо, но твердо ответила миссис Робинсон, — Высокий, благородный дух истинного христианского милосердия.

— Вот как? — язвительно спросил ее супруг. — Так, значит, твое христианское милосердие толкнуло тебя к этой порочной связи?

— Ах, Эдмунд! Если бы ты только мог понять меня до конца! — сокрушенно воскликнула Аннабелла Робинсон, и из ее груди вырвался вздох, исполненный такого беспредельного отчаяния, которое привело в чувства даже близкого к обморочному состоянию пасторского сына, все еще успешно скрывающегося за своей роскошной ширмой.

— Ну, так постарайся мне объяснить, дорогая.

— Видишь ли, Эдмунд, — сказала миссис Робинсон, устремив на своего почтенного супруга серьезный, проникновенный взор, — я чувствую себя обязанной во что бы то ни стало помочь этому мальчику, чем смогу. В жизни своей мне не доводилось прежде встречать человека, наделенного столь ярким, искрометным духом и, вместе с тем, обладающего поразительно тонкой и чувствительной поэтическою натурой. У этого юноши настоящий талант к искусству слова! Слышал бы ты его стихи, мой милый Эдмунд! Они напоены чем-то непостижимым, возвышенным, запредельным… Их восхитительная божественная музыка словно дарует мне блестящие могучие крылья, подымающие меня ввысь и стремительно уносящие в открытое пространство, далеко-далеко от повседневной обыденности… Ах, Эдмунд, если бы ты только знал, как это восхитительно, будто твое бренное существо вдруг озаряется подлинным святым духом!