Воцарилось приятное ощущение от потери чувства времени. Степной край напоминал Чехова и Толстого, казался таинственным и манящим. Ощущение бескрайности страны, по которой мы проезжали, охватило нас, завладело нами.

Я прибыл в Петроград в июне 1917 года, а теперь был май 1918. Мы жили так напряженно, а наши чувства и разум настолько были поглощены моментом, что у нас не было шанса просто посидеть и предаться воспоминаниям или даже задуматься о перспективе. Я подумал сейчас с настоящей ностальгией о тех сентябрьских и октябрьских днях, когда я бродил вместе с Джоном Ридом по Выборгу, а в Смольном многие ночи подряд сияли огни, и пожалел, что эти грохочущие колеса увозят нас прочь. У меня возникло неожиданное желание поговорить о Джоне с профессором, который испытывал к нему особое чувство.

Кунц заставил меня рассказать, что я знаю о происхождении Джона, но я знал мало – что он родился и вырос в большом доме в Портланде, штат Орегон, окруженный респектабельными родными. То, что в Гарварде он был парнем с Запада и устраивал множество клубов и групп, хотя и не самых лучших, вероятно, способствовало тому, что он стал повстанцем, смутьяном. Кунц попросил меня повторить некоторые из анекдотов Рида, и я нашел один, который он не знал.

Этот был из серии шуток под названием «На следующее утро», в которых Джон попеременно играл роль добропорядочного буржуа и прокурора, вызванного на революционный суд. На обвинение в антиреволюционной деятельности обвиняемый заявил твердое: «Не виновен». Тогда слово взял обвинитель.

– Вы не были замечены в участии в клубе Союзной лиги?

– Нет. Я всегда голосовал прямым демократическим бюллетенем.

– В эти дни это не алиби, товарищ. А не были ли вы подписчиком «Нью-Йорк тайме»?

У Рида были истории и посмешнее, но Кунц долго хохотал. Я рассказал ему, как Рид представлял себе возвращение в Гарвардский клуб в Нью-Йорке (что он и делал много раз; записка, которую он написал госпоже Рэймонд Робинс, в которой он передал что-то для ее мужа и как бы между прочим объяснил, что он [Рид] находится под залогом и ждет суда, была нацарапана на дешевой бумаге, но при этом из Гарвардского клуба). В этой шутке одноклассник, который был игроком на бирже или адвокатом из департамента юстиции, якобы подошел к Риду, хлопнул его по спине и снисходительно спросил, в какую махинацию он сейчас втравился.

– Ничего особенного. Просто составляю список людей, которые будут повешены после революции. – И, глядя на лист бумаги, Рид добавил: – Поскольку ваше имя Абу бен-Адем, то вы возглавляете список.

Кунц слышал этот анекдот, но, вспомнив, как хохотал Рид, он сам несдержанно рассмеялся, а потом вдруг замолк.

День за днем бесконечно тянулись громадные стальные ленты. Может, кто-нибудь жаловался на трудности путешествия, как это делали белые эмигранты из-за небольших в общем-то лишений, мы были довольны. Постоянный перестук колес оказывал гипнотическое действие. После трех недель поездки я нашел, что во Владивостоке мне трудно заснуть; я был словно пьяный от продолжительной поездки на поезде.

По этому самому пути ссыльные в царское время тащились пешком, и звяканье кандалов и их заунывные песни навсегда сохранились в великой русской литературе XIX века. Это был тракт горя и слез «несчастненьких», как их называли сочувствовавшие им крестьяне.

В начале пути мне удалось ближе узнать Кунца. Он изучал философию в Венском университете, в Париже и в других городах Европы, а после приезда в Америку в середине девяностых годов он провел примерно четыре года в университете Колумбии в Нью-Йорке, изучая антропологию, социологию и философию, и сделался близким помощником и соратником профессора Франца Боаса. Вернувшись в Европу, он два года делил время между библиотекой в Париже и Британским музеем в Лондоне, также изучая антропологию. Он никогда не стремился к степеням или формальной работе преподавателя. Вернувшись в Америку, он собирался заняться куриной фермой и писать авантюрные романы, в том числе пространную социологическую и философскую работу, которую так никогда и не завершил. (Когда он умер без гроша в кармане в 1953 году, растратив свое состояние, он оставил гору рукописей в однокомнатной хибаре, где провел последние дни своей жизни.)

Я напомнил Кунцу, когда мы стояли в бесконечной очереди, чтобы заполнить горячей водой чайник из бойлера, что было характерной чертой, приметой железнодорожных станций по всей России, я в сотый раз слушал его силлогизмы, доказывающие неизбежность торжества революции.

– И все же, если она была неизбежна, почему вы потрудились подставить плечо под ружье ради революции?

Наконец мы подставили чайник под кран и держали его, пока он не заполнился, а потом едва успели сесть в вагон, когда прозвонил колокол.

Кунц рассмеялся.

– Это занимало умы людей в семнадцатом веке, по крайней мере. В Англии, когда материализм был объявлен несовместимым с верой в свободную волю. На это был дан подходящий ответ задолго до того, как Маркс и Энгельс разработали диалектический материализм, но этот вопрос возник снова, и вновь зазвучали споры о том, что эта доктрина приведет к квиетизму. Плеханов все это установил давным-давно, но с этим снова начали занудливо спорить те, у кого души полны грязных помыслов. Среди прочего Плеханов указал на детерминистские религиозные секты, например на пуритан, которые даже верили в фатализм – будучи самыми энергичными душами, которые только можно было себе вообразить. В той же работе79 Плеханов показывает важную роль индивидуума в истории. Для меня взять ружье не означало насилие над диалектикой, мой дорогой Альберт.

То, что он говорил об индивидуумах, напомнило мне о профессоре Е.А. Россе, одном из многих американцев, которые слонялись по Петрограду в 1917 году. Социолог из университета Висконсин, он много путешествовал по России и многое увидел там. Я спросил у него, произошла бы революция без Ленина и Троцкого? Он ответил, что это был бы исключительно народный продукт, а сложности возникли оттого, что их лидеры были сведены в политическом отношении вроде подручных босса во время избирательной кампании демократического округа в Нью-Иорк-Сити. До тех пор пока я не познакомился с Россом, я чувствовал, что моя особая миссия – показать людям настоящую силу революции.

– Однако он раздражал меня, – сказал я Кунцу. – Я мог бы признать, что революция произошла бы без Ленина или Троцкого, однако он не признал бы, что она могла бы потерпеть неудачу, провалиться без них.