когда про светильник скажут «гадкий» – но я просто не знаю, как по-другому это выразить. Обыкновенные дворцовые светильники из матового стекла в виде тюльпанов, но в них горело не масло, как у людей, а – я не знаю что. И от них шёл то ли голубой, то ли чёрно-зеленоватый свет, от которого лица у всех женщин выглядели совершенно мёртвыми. Синеватыми с прозеленью, а глазницы, ноздри и рот – вроде запавших дыр. Я как-то встревожился и на всякий случай потрогал Яблоню за ручку – но, спасибо Нут, она была обычная, тёпленькая, улыбнулась мне, и младенчик тоже был тёплый и подрёмывал.

Я немного успокоился и стал смотреть по сторонам.

Близнецы шли как любая охрана, – Ла впереди, а Хи сзади – и мечи у них тоже светились, холодным неживым светом, как зарницы. Яблоня говорила, что различить близнецов нельзя, но я потихоньку приноровился: Ла был как будто чуть-чуть потеплее и лицом живей и проще, а Хи – у него лицо никогда не двигалось, он только глаза щурил.

И это Ла любил пошутить: ущипнуть меня за щёку, так что волосы встанут дыбом, или задеть Пчёлку локтем, чтобы она подпрыгнула, и всё это – с невинной улыбочкой. Хи по натуре казался куда серьёзнее – и мне с ним было легче разговаривать.

Но Хи всегда говорил ужасно откровенно. Гораздо откровеннее, чем люди – и, когда говорил, уж точно не думал, что человека может перетряхнуть с головы до ног. Не умел пожалеть. Кажется, даже сам это понимал, а потому не стал разговаривать о некоторых вещах с Яблоней, а сказал мне.

Вроде как если этот бесхвостый до сих пор не сбрендил и не подох, то ему уже ничего не грозит, ага.

Вот Хи мне и рассказал, что Орёл приказал убить своих тёток не столько по обычаю, сколько за то, что госпожа Алмаз отравила его мать. Но это уже потом, после той моей глупости.

Когда утром никто не принёс Яблоне поесть, я пошёл разыскивать кого-нибудь посметливее из дворни. Я сказал Яблоне, что в кухне никого не оказалось – но, если честно, я сразу кухню не нашёл. Тут всё было такое большое и столько всяких ходов, что я всё время выходил куда-то не туда. Я пошёл в ту сторону, откуда приходили евнухи госпожи Алмаз, – я же думал, они из кухни приходят, – а оказалось, что там её покои.

Вот это и была большая ошибка. Я чуть не вляпался по самые уши, ага.

Во дворце-то, на тёмной стороне, по запаху ничего нельзя разобрать. Тут женщины жили тысячу лет – и тысячу лет душились, поэтому всё, что могло пропитаться благовониями – пропиталось насквозь. Сплошная герань, розовое масло, жасминовая эссенция, мускус и горький апельсин. И ещё какой-то запах, от которого делается как-то… то ли грустно, то ли сладко – явно драгоценный, потому что в деревне я никогда такого не нюхал. И от этого шквала запахов так дуреешь первое время, что даже чеснок не учуешь, пока тебе его не подсунут под самый нос.

Если бы не это, я разнюхал бы, откуда пахнет едой: не труд. Но тут из всех запахов самым съедобным был очень сильный аромат ванили. Я и пошёл туда: думал, может, пекут ванильное печенье, много, на всех женщин. Логично, потому что треугольные ванильные ушки с мёдом вообще-то подают на поминках – заесть слёзы сладким, чтобы путь на другой берег у мёртвого был не горек.

А они засыпали этими драгоценными стручками весь её покой. И прямо на стручках стоял её гроб из сандалового дерева, весь резной, а вокруг – сандаловые гробы цариц. А рядом, в золотых тюльпанах, курились ванильные и сандаловые свечки, чтобы запаха мёртвых было не слышно. Ну и прислуга из покоев государыни… тоже там была, в общем.

Их, я хочу сказать, ещё не завернули в полотно и не уложили в гробы. С ними вообще, я думаю, не было времени возиться: распорядители похорон заняты были в храме и в усыпальнице, а до этого обряжали старую госпожу и бедных цариц. Поэтому рабов просто бросили.

Они так, вповалку, и лежали. У гробов, с той стороны, где ноги у покойниц, чуть ли не друг на друге. Кто в чёрном, кто в церемониальном пурпуре. Не дали им переодеться, думали, наверное, – лучше сами переоденут, хлопот меньше. Но пока про них забыли.

Я никого особенно не знал, но всё равно хватило сильных чувств. Вообще-то они, ясное дело, отмучились, и не порадоваться за них глупо – но у меня моя обычная иголка застряла между рёбер, да так, что вздохнуть с минуту не мог. Мне не цариц – мне рабов было жалко; деревенщина, ага.

Изумруда из комнаты Яблони сюда принесли. Ну, Изумруду повезло сравнительно; я только теперь понял, до какой степени. Тюльпан тоже тут лежал, весь в чёрном, заплетённый, позолота на лице размазана – ничего его не удушили, ему шею свернули и даже глаза не удосужились закрыть. Мол, какой-то там евнух никого даже из-за реки не сглазит.

Я и закрыл ему глаза. Ему, какому-то молодому парнишке с чёрно-синим лицом и девочке – она, наверное, сопротивлялась или плакала, у неё щёки до сих пор были влажные, я их вытер своим рукавом. Попрощался, короче.

А пока прощался, в комнату вошли. Старый толстый евнух с брыластой мордой, четверо солдат из людей и какие-то рабы с обмотанными лицами, которые принесли погребальное полотно, церемониальное тряпьё для рабов и веточки лаванды, чтобы положить в гробы. И вся эта компания на меня уставилась – как я сижу рядом с мёртвыми на корточках. Я сразу встал, конечно; тяжело было смотреть на них снизу вверх.

Высоченный шакал с рожей записного палача ухмыльнулся и говорит:

– Ты, нелюдь, завтра там будешь. Не спеши.

Его дружки не заржали только из уважения к мёртвым царицам; так, поулыбались по-шакальи. А брыластый сказал:

– Разве стоит ждать до завтра, а, Кипарис? Этот гадёныш – он из свиты Ветра, ещё сунется под руку в неподходящий момент…

И у шакалов сделались такие понимающие рожи, что у меня чуть ноги не подкосились. Они, думаю, меня сейчас прикончат, чтобы я им не помешал убивать Яблоню с ребёночком, когда Орёл прикажет. Гады!

Медь просто хлынула. Так здорово у меня ещё не получалось – я произвёл впечатление. Они схватились за сабли – а минуту назад хотели голыми руками меня придушить, ясно.

Разбежались, ага!

У меня одна