и выше. Но не хотелось показывать моей госпоже, что я всего-навсего евнух, калека, у которого не в избытке силёнок, – так что я шёл из чистого упрямства, нёс малыша и тащил свою сумку. Только смешить Яблоню у меня не выходило – она гладила меня по руке, но улыбалась грустно.

Пчёлка всё время тихонько бормотала, что у неё ноют ноги; в конце концов она уселась на камень пола, швырнула свою торбочку и торбочку Сейад рядом и заявила:

– В эту пору все люди ложатся спать! Я не вьючный мул, чтобы идти всю ночь напролёт!

Молния сразу вскинулась:

– Ты бы отдохнула в могиле, если бы осталась во дворце!

А Пчёлка огрызнулась:

– Разве железный шкворень поймёт благородную сердоликовую подвеску?!

Сейад подтолкнула её мордой, а у Молнии дёрнулась кожа на виске и сузились глаза; она много чего Пчёлке высказала бы, если бы Яблоня её не обняла. А Хи сказал:

– Наверное, лучше, если вы отдохнёте здесь, наверху. Внизу вам, людям, лучше не спать и не есть – и охранять вас здесь легче.

На этом все и порешили. Сейад свернулась большим мохнатым клубком, очень тёплым, и женщины устроились рядом, прижимаясь к ней. Яблоня покормила младенчика, и мы с ней его перепеленали; Молния всё оглядывалась по сторонам, будто ждала чего-то. Потом женщины улеглись чуть ли не на спину Сейад – я свернул свой плащ и постелил его на пол, чтобы им не было холодно от камня, а Яблоню ещё укрыл своей курткой. Она пыталась возражать, отнекивалась – только я сказал, чтобы она не думала о пустяках, потому что Огоньку должно быть тепло, и убедил, конечно.

Яблоня с младенчиком в обнимку скоренько задремали, а за ней и другие женщины.

Тени остались стоять на страже – я думаю, тени вообще не спят. Мне тоже не спалось; холод, честно говоря, был собачий. Я подошёл к решётке, выкованной в виде колючих переплетающихся веток, присел рядом на корточки и долго смотрел между чугунными колючками вниз, туда, где мутно светился город.

Сначала это зелёное марево казалось мне абсолютно неподвижным; потом стало казаться, что в нём вроде бы что-то движется, шевелится, даже перепархивает, будто там тоже живут голуби или какие-то другие птицы. Я ужасно хотел их рассмотреть, но видел только мельтешащие белёсые пятнышки, крохотные – и ничего конкретно. А потом меня вдруг замутило, да так, что пришлось срочно отворачиваться – этот город ни с того ни с сего показался просто тошнотворно мерзким. Как куча навоза с червями.

А продрог я к тому времени просто ужасно. Ла посмотрел на меня, как я трясусь и думаю, где бы тепла раздобыть, ухмыльнулся своей людоедской ухмылочкой и сказал:

– Тебе, евнух, тоже надо поспать. И не смотри вниз: снизу на тебя тоже смотрят. Голова закружилась?

Я встал на ноги, хотел шагнуть – и чуть не растянулся.

– Ага, – говорю. – Так кружится, будто выпил вина. Странно, да?

Он скривился:

– Странно, что ты знаешь, каково выпить вина, раб. Нарушал запрет Нут?

Я смутился, начал глупо оправдываться – ну да, было дело. Старый хозяин, ещё до Вернийе, пил это и страшно веселился – и я улучил момент попробовать, любопытно же. Оказалось вовсе не весело, только ноги не слушаются, голова кружится и чувствуешь себя последним дураком… Но тут Хи сказал:

– Сейчас пил не ты, а из тебя, Одуванчик. Разбудил кого-то из наших спящих – вот ему и захотелось горяченького…

– Меня? – говорю. Удивился.

Хи усмехнулся.

– Твоей горячей жизни, Одуванчик. Ты немало её отдал своим жарким любопытством. Не смотри туда больше.

Мне стало ужасно противно, будто ко мне пиявка присосалась, а я поздно заметил. Пришлось несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы не вывернуло; когда отдышался, подошёл к спящим женщинам, сел на корточки рядом.

Спали такой уютной кучей – как мыши. И Сейад спала, но вполглаза, и эти полглаза приоткрыла, чтобы на меня посмотреть. Тоже охраняла Яблоню, я так думаю.

Я спросил шёпотом:

– Сейад, можно об тебя погреться?

Она сонно кивнула, и я прижался к ней с другого бока.

Сейад была тёплая-тёплая, я обнял её двумя руками и чувствовал, как у неё от дыхания шевелится шерсть; пол был ужасно холодный, но я всё равно, кажется, задремал. Я думаю, что задремал – потому что снова оказался в Гранатовом Дворце.

Я бегал по тёмной половине и разыскивал покои Яблони – но попадались всё чужие покои. И вдруг я сообразил, что совершенно не туда забрёл – потому что у всех царевен в той части Дворца, где жила Яблоня, на дверях были вырезаны райские птицы, а на здешних дверях – совершенно другое.

Скорпионы на человеческих черепах, ага.

Как только я это понял, сразу ужасно захотелось отсюда улизнуть. Захотелось к Яблоне, как к матери в детстве, даже сердце защемило – но я понятия не имел, как отсюда выбраться.

Сначала мне показалось, что прислуги тут вообще нет; ошибся.

Из-за одной двери вышел Тюльпан с охапкой лаванды. Ну да, думаю, это же покои госпожи Алмаз, наверное – и тут меня как ударило: он же уже мёртвый! В чёрном с золотом; коса заплетена, в ушах длинные серьги в виде скорпионов, а накрашенное лицо вроде бы не как у мертвеца, но землистое, осунувшееся – и глаза светятся. Таким же голубым, зеленоватым, какой в светильниках горит.

Я сделал шаг назад, само вышло, а Тюльпан сказал, как при жизни со мной никогда не говорил – грустно и ласково:

– Беги отсюда, Одуванчик. Тебе тут не место, ты ещё живой.

И воздух вокруг загустел, как смола, – я только подумал: как же им дышать-то?

– Тюльпан, – говорю, а сам своего голоса не слышу, – а ты?

Он улыбнулся, печально и тревожно.

– Спасибо, Одуванчик, мы с Изумрудом согрелись твоей скорбью, Вишня и Зяблик – тоже, всё будет нормально, только – беги, беги. У тебя другая госпожа.

Так сказал, что слова по мне прошли холодной волной. Я развернулся – и увидел госпожу Алмаз.

Я её узнал по лицу. Только по лицу и узнал, ага.

Тело у неё было – громадного скорпиона. Ростом с человека. Панцирь чёрный и золотой, суставчатые ноги в каменный пол ударяют со звоном, как железо, а хвост с жалом поднимается выше моей головы. На клешнях – золотые браслеты с гранатами. Такая сильная и быстрая, что сразу чувствуешь себя какой-нибудь букашкой, жучком – кормом, в общем.

Но хуже всего – она рассмеялась, как живая, пронзительно, и