— Но мой сын! — вскричала Гульбехар.

— Он мой, и только мой, — ответил султан. — Я не позволю настроить его против меня. Уведите ее.

Оставшиеся стражи схватили женщину и потащили прочь.

— Баязид! Сын мой! — рыдала Гульбехар, пока ее волокли.

Баязид заплакал. Выговорил, всхлипывая:

— Селим… Ситт-хатун…

Мехмед поднял сына на руки:

— Успокойся, дитя. Запомни навсегда: у султана нет семьи, нет друзей, нет любимых. Он женат на целой державе, и каждый мечтает завладеть его женой.

* * *

После разговора с Мехмедом Лонго быстро терял силы. Он постоянно проваливался в сон и даже, когда просыпался, часто терял сознание. Он бредил, громко кричал, звал на помощь — отбивать турок. Но чаще призывал Софию, и та всегда оказывалась рядом, брала за руку, успокаивала.

Вечером двенадцатого июня, через две недели после падения Константинополя, лихорадка ушла, и Лонго пробудился от полного кошмарами сна с головою свежей и ясной. Он чувствовал себя усталым и разбитым, но на удивление умиротворенным, несмотря на пылавшую в груди боль. Лонго знал: время пришло. София прикорнула рядом, сидя в кресле. Она забылась сном, утомленная. Глаза ее потемнели от слез и бессонных ночей.

— София, — хрипло, чуть слышно прошептал Лонго. — София…

Та вздрогнула и пробудилась, взяла его за руку.

— Ты не спишь… хочешь пить? Я принесу воды.

— Не нужно. Позови Никколо. Пусть принесет перо и бумагу.

София кивнула и вышла. Через пару минут явился управляющий.

— Как вы себя чувствуете, синьор?

— Намного лучше, спасибо. — Лонго вяло улыбнулся, и Никколо хохотнул, но в глазах его стояли слезы. — Садись и пиши.

Никколо уселся за стол. Хрипя и задыхаясь, Лонго продиктовал завещание, оставив титул и владения на Хиосе в пожизненную собственность Уильяма. После смерти Уильяма хиосское владение должно было вернуться к потомкам Лонго. Когда завещание было готово, Лонго сказал:

— Уильям еще молод. Никколо, присмотри за ним. Пусть его земли процветают.

— Я присмотрю, — пообещал тот.

— Спасибо. Теперь оставь бумагу на столе и позови Уильяма. Я хочу переговорить с ним наедине.

Никколо вышел, явился Уильям и сел на табурет у кровати.

— Бумага на столе, — указал Лонго. — Возьми, она твоя.

Уильям взял, прочел.

— Но почему вы не отдаете земли Софии?

— Нет. Ты более чем заслужил их. Я вижу себя в тебе и очень тобой горжусь.

— Благодарю. — Уильям отвернулся, чтобы командир не увидел слез.

— Ради меня позаботься о Софии. И о моем ребенке. Ты будешь отцом для него — ведь меня он так и не увидит. Обещай, что будешь заботиться о нем и любить как родного.

— Я клянусь.

— Спасибо — и прощай. А теперь ступай и позови Софию.

Уильям пожал командиру руку и вышел. Вошла София с чашкой воды, приложила ее к губам умирающего.

— Выпей хоть немного, тебе станет легче.

— Уже нет. Слишком поздно.

— Не говори так. Ты должен бороться.

— Этот бой мне не выиграть.

Она взяла его за руку, и оба замолчали. Вдруг судорога исказила лицо Лонго, боль вытекла из груди и пронизала тело. Но, измучив и истощив до предела, она ушла так же внезапно, как и нахлынула. Лонго лежал недвижимо, закрыв глаза. София склонилась к нему:

— Ты еще здесь?

— Да, — прошептал он в ответ. — Я вспоминаю ту ночь на Корсике, наш первый поцелуй…

— Я тогда впервые в жизни поцеловала мужчину.

— А я думал, что никогда тебя больше не увижу. Но вот мы здесь, все трое…

— Да, все трое. — София положила его ладонь себе на живот. — Если родится мальчик, я назову его в твою честь.

— Если девочка, назови ее Софией.

— Да, — пообещала царевна, и в ее глазах заблестели слезы.

— Не плачь обо мне. Всю мою жизнь заполнили битвы и кровопролитие, честь и отмщение. Ты мне дала гораздо большее. Теперь я могу умереть спокойно.

— Я плачу не о тебе, а о себе, о нашем ребенке. Он никогда не увидит тебя.

— Ты расскажешь ему об отце — как он жил, как умер. Наше дитя узнает меня по тебе.

Лонго вдруг захрипел, боль вернулась и волной побежала по телу. Когда она улеглась, он ощутил себя предельно уставшим, и все вокруг показалось далеким, неважным. Лонго вздохнул и закрыл глаза.

— Не покидай меня. — София стиснула его ладонь. — Ты нужен мне.

— Нет, ты… ты сильная, — прошептал Лонго. — И рядом с тобой будет Уильям.

— Но я люблю тебя.

— Я знаю. Я… — Лонго не договорил.

Он изогнулся, терзаемый новой волной боли, еще страшней и мучительней.

Когда все прошло, Лонго уже не стал бороться, не было сил. Он отпустил себя, отправился в теплое забытье. Мир ушел, растворился. Лонго лишь смог приоткрыть глаза и увидел над собою прекрасное лицо Софии.

— Спасибо тебе, — прошептал чуть слышно. — Спасибо, ты спасла меня.

Лонго замер, стараясь вдохнуть.

— Я люблю тебя, — выговорил он чуть слышно, смежил веки и ощутил теплую мглу, подступавшую стремительно, окутывавшую его, гасившую память.

Проваливаясь в нее, он расслышал голос Софии:

— Я люблю тебя, Лонго, я тоже тебя люблю.

Последним, что он почувствовал, было прикосновение ее губ.

* * *

Тело его сожгли на следующий день, после чего «Ла Фортуна» отплыла на Хиос. Море было спокойным, плавание — недолгим. Вскоре после прибытия Уильям утвердился как новый хозяин земель Лонго и поселился вместе с женой Порцией на вилле Джустиниани. Рядом с ними стала жить и жена Тристо, Мария, управлявшая хозяйством и растившая сына, Бенито.

София тоже поселилась при них. Живот ее округлялся, и вот прохладным январским вечером наступило время родов. Мария взялась быть повитухой, и Порция находилась поблизости, успокаивая роженицу. Уильям же оставался за дверью комнаты, слушал крики и беспокойно переминался с ноги на ногу.

Никогда прежде Софии не приходилось терпеть подобную боль. Схватки длились всю ночь. Она выбилась из сил, но старалась, тужилась. Наконец Мария объявила:

— Еще немного, тужься еще — уже показалась головка!

София впилась зубами в кожаный ремень, вложенный в рот, напряглась — и дитя появилось на свет. Ребенок сразу заплакал.

— Девочка! — радостно объявила Мария.

Она перевязала пуповину и подняла малышку, чтобы показать матери. Но София не смотрела. Она зажмурилась и отчаянно напряглась.