– Не понимаю, как ты за все это время ни разу об этом даже не подумала.

– О чем не подумала, Лила?

Она помолчала несколько секунд.

– Помнишь фотографию в «Панораме»? – опустив глаза, спросила она.

– Какую фотографию?

– Ту, на которой вы с Тиной. Там еще была подпись, что это твоя дочь.

– Конечно, помню.

– Я часто думала, что Тину украли из-за этой фотографии.

– Но почему?

– Они думали, что крадут твою дочь, а украли мою.

Тем утром я убедилась, что все мои предположения и фантазии о том, что именно мучило ее и продолжало мучить до сих пор, не имели ничего общего с действительностью. Прошло десять лет, а она так и не смирилась со своей утратой.

– Ты постоянно мелькала в газетах и по телевизору, – сказала она. – Красивая, элегантная, белокурая. Может, они надеялись получить от тебя выкуп – кто знает. Я вот уже ничего не знаю: сегодня вроде все идет как идет, а завтра – раз! – и повернет в противоположную сторону.

Она сказала, что Энцо обсуждал эту версию с полицией, и сама она делилась ею с Антонио, но ни полиция, ни Антонио не восприняли ее всерьез. И все же, разговаривая тогда со мной, Лила не сомневалась, что она права. Сколько же похожих мыслей, в которые она меня не посвящала, ее терзало? Нунциатину похитили вместо Иммаколаты? Она лишилась дочери из-за моей славы? А своей заботой об Имме пыталась ее защитить? Может, она боялась, что похитители, избавившись от ребенка, схваченного по ошибке, вернутся за нужным? Или дело было не в этом? Что творилось все эти годы в ее голове? Что в ней происходило? Почему она открылась мне только сейчас? Хотела в последний раз впрыснуть в меня свой яд, наказать за то, что я ее бросаю? О, как я понимала Энцо! Правильно он уехал. Жить с ней действительно стало мучением.

Она заметила в моих глазах беспокойство и перевела разговор на книги, которые читала. Теперь она говорила сбивчиво, а лицо то и дело искажала сердитая гримаса. Она рассуждала о том, что зло всегда выбирает неожиданные дороги, может скрываться в церкви, монастыре или книгах, ведь люди придают книгам такое значение. «Ты вон всю жизнь им посвятила, – с сарказмом добавила она. – А зло проломит пол и выскочит, откуда его не ждешь». Она чуть помолчала и снова завела речь о Тине, Имме и мне, но уже другим, вполне мирным тоном, словно устыдилась своей горячности. После очередной паузы она сказала: «Не обижайся. У меня сумбур в голове. Только в плохих романах люди выражаются точно и ясно, каждому событию находится своя причина, герои делятся на положительных и отрицательных, добрых и злых, и все всегда хорошо кончается. Я вот думаю: а вдруг Тина сегодня вечером вернется, и мне станет плевать, кто и как ее украл, главное, что она снова будет со мной и простит меня за то, что я за ней не углядела. И ты меня прости, – сказала она, обнимая меня. – Уезжай и добейся еще большего, чем уже добилась. Я присматривала за Иммой в том числе потому, что боялась, как бы и ее не украли, а ты по-настоящему любила моего сына, в том числе когда твоя дочь его бросила. Сколько ты с ним натерпелась! Спасибо тебе! Я так рада, что мы с тобой дружили и продолжаем дружить».

Предположение о том, что Тину похитили, приняв ее за мою дочь, потрясло меня, но не потому, что показалось мне правдоподобным. Скорее меня поразил породивший его клубок темных чувств, который я попыталась распутать. Я вспомнила – спустя столько лет! – что Лила назвала свою дочь именем моей любимой куклы, которую когда-то выбросила в темный подвал. Это, конечно, было совпадение, но за такими совпадениями порой чудятся странные вещи. Я дала было волю своему воображению, но ненадолго: в той черной глубине, куда я на миг заглянула, мерцали довольно яркие огоньки, и я отшатнулась. В любой дружбе таятся свои ловушки, и, если хочешь ее сохранить, приходится учиться их обходить. Так я и сделала, ограничившись признанием того неоспоримого факта, что наша с Лилой дружба была не всегда простой, а боль ее утраты останется с ней навеки. Я уехала в Турин, убежденная, что Энцо был прав: в тех границах, куда загнала себя Лила, безмятежной старости ей не видать. Я хорошо запомнила ее в ту нашу встречу. Ей был пятьдесят один год, но выглядела она лет на десять старше. Ее без конца бросало в жар, лицо краснело, шея вспыхивала пятнами, а взгляд становился блуждающим; она задирала подол платья и обмахивалась им, так что нам с Иммой были видны ее трусы.

В Турине все было готово к нашему приезду: я заранее сняла квартиру возле моста Изабеллы и переправила туда большую часть наших вещей. Наконец мы сели в поезд. Не успели мы отъехать от Неаполя, как моя дочь, занимавшая место напротив меня, загрустила; судя по всему, она впервые в жизни горевала, что покидает привычную жизнь. Я жутко устала – в последние месяцы приходилось мотаться туда-сюда и следить за тысячей крупных и мелких дел, часть которых так и остались несделанными. Я смотрела в вагонное окно на пригороды и удаляющийся силуэт Везувия. В эту самую секунду из глубин сознания вынырнула – так выныривает на поверхность воды поплавок – быстро превратившаяся в уверенность мысль, что Лила пишет не столько о Неаполе, сколько о Тине, и в этом тексте столько невыразимой боли, что он наверняка будет гениальным.

Эта уверенность не покидала меня долгие годы. В Турине, пока я руководила маленьким, но престижным издательством и чувствовала себя более уважаемой и могущественной, чем даже Аделе, какой я знала ее несколько десятков лет назад, она была для меня и мечтой, и надеждой. Я все ждала, что Лила позвонит мне и скажет: «У меня готова рукопись, ну, или черновик, или заметки – в общем, я написала текст. Не могла бы ты его посмотреть и помочь мне довести его до ума?» Я представляла, как тут же брошусь читать, а потом пройдусь по тексту своей опытной рукой, придам ему блеск, возможно, кое-что перепишу. Все-таки у Лилы, при всем ее необыкновенном уме, памяти и начитанности – я ведь понятия не имела, как много книг она втайне от меня прочитала за свою жизнь, – не было серьезного образования, необходимого писателю. Я боялась, что в рукописи будут длинноты, повторы, неточные формулировки интереснейших мыслей, нарушения структуры повествования. Но у меня не закрадывалось и тени подозрения, что она может написать глупый текст, состоящий из общих мест; я была абсолютно уверена, что он будет выше всяких похвал. Доходило до того, что перед составлением очередного издательского плана я начинала приставать к Рино, который часто приезжал ко мне без предупреждения: говорил, что заскочил поздороваться, и оставался как минимум на две недели. «Мать все еще пишет? – спрашивала я его. – Ты, случайно, не видел, что именно она пишет?» Рино отвечал односложно: «Да», «Нет», «Не знаю», «Не помню». Но я не отступала и прикидывала, в какую серию поставлю этот текст-призрак, как улучшу его и буду продвигать. Иногда я звонила Лиле и осторожно интересовалась: «Как там твое увлечение историей Неаполя? Много заметок накопилось?» – «Какое еще увлечение? Какие заметки? – неизменно отвечала она. – Я просто сумасшедшая старуха, навроде Мелины. Помнишь Мелину? Не знаешь, жива она еще?» И мы переходили на другую тему.