Потом я изменила свое мнение и решила, что причиной нашего разрыва стал эпизод с куклами. Чтобы усилить ощущение потери, я в намеренно драматических красках описала момент, когда куклы упали в темноту подвала. Для усиления эмоционального эффекта я упомянула, что одну из кукол звали так же, как пропавшую девочку. Мне хотелось, чтобы в сознании читателя детская потеря куклы как игрушечной дочки связалась с утратой взрослой женщины, у которой отняли настоящую дочь. Очевидно, Лила сочла, что, открывая в погоне за читательской благосклонностью тайны нашего детства и выставляя напоказ ее горе и боль, я поступила цинично и мерзко.

Но это все только мои догадки. Мне хотелось встретиться с ней, выслушать ее претензии, объясниться. Иногда я чувствую себя виноватой и понимаю ее. Иногда я ее ненавижу за то, что она вычеркнула меня из своей жизни, – и когда? – в старости, когда мы должны быть рядом и поддерживать друг друга. Но она всегда была такая. Если я посмела ее ослушаться, значит, перестала для нее существовать. Она меня накажет, лишив удовольствия от того, что я написала хорошую книгу. Меня одолевает ярость. Зачем она разыграла этот дурацкий спектакль со своим исчезновением? А может, Тина здесь вообще ни при чем. Может, дело не в призраке, преследующем Лилу то в образе девочки неполных четырех лет, то в смутном образе взрослой женщины – Тине, как и Имме, сейчас исполнилось бы тридцать. Может, дело в нас двоих? Она требует, чтобы я дала ей то, чего она лишилась в силу обстоятельств и собственного характера, но я не могу дать ей требуемое. Она злится и пытается обратить меня в ничтожество, как обратила себя, и тогда я сажусь к столу и пишу, я пишу месяц за месяцем, чтобы вернуть ей форму, не дать ей рассыпаться, переиграть ее и успокоить. И успокоиться самой.

Поверить не могу: я завершила свой труд, хотя думала, что никогда его не закончу. Я внимательно перечитала рукопись – не столько внося в текст правку, сколько выискивая доказательства того, что Лила в него все-таки вторглась. Но нет, все эти страницы принадлежат мне и только мне. Лила постоянно грозила, что проникнет ко мне в компьютер, но так этого и не сделала. Может, это ей больше не под силу, и зря мне все это время мерещилась старуха, наугад тыкающая в кабели и соединения и призывающая духов электроники. Одним словом, Лилы в этом тексте нет, его написала я. Впрочем, я так старалась вообразить, что и как написала бы она, что уже не различаю, где мои слова, а где ее.

Пока шла работа, я часто звонила Рино, расспрашивала, нет ли новостей от матери. Новостей нет. Полиция ограничилась тем, что три или четыре раза вызвала его в морг на опознание тел неизвестных пожилых женщин: в городе постоянно кто-то пропадает. Пару раз мне пришлось наведаться в Неаполь, и я навещала его в квартале, в их старой темной квартире, которая пришла в еще более плачевное состояние. От Лилы в ней действительно не осталось ничего, ни одной вещи. Рино показался мне еще рассеяннее, чем обычно, как будто мать исчезла и из его головы тоже.

В город я оба раза приезжала на похороны: сначала – моего отца, потом Лидии – матери Нино. Похороны Донато я пропустила: не из ненависти к нему, а потому, что в тот момент была за границей. В день похорон отца весь квартал был взбудоражен страшным известием: молодого парня убили прямо напротив входа в библиотеку. Мне тогда подумалось, что этот роман можно было бы продолжать до бесконечности, рассказывая о детях из бедных семей, которые, как когда-то мы с Лилой, мечтают о лучшей жизни и ищут на старых полках заветные книги. Это был бы рассказ об обольстительных надеждах, обещаниях, обмане и крови, о всех преградах на пути к лучшему, которые никуда не делись ни в моем городе, ни в остальном мире.

В день похорон Лидии было облачно, город как будто притих, и у меня в душе царил покой. Вскоре появился Нино. Он громко говорил, шутил и даже смеялся, словно забыл, что хоронит мать. Толстый, надутый, румяный мужик с остатками редких волос, которые он то и дело приглаживал рукой. Отделаться от него оказалось непросто. Но я не желала ни слушать, ни видеть его. Он напоминал мне о растраченных впустую времени и силах, и я не хотела отдаваться во власть этих воспоминаний.

Оба раза я так рассчитывала время, чтобы успеть забежать к Паскуале – в последние годы я навещала его при любой возможности. В тюрьме он учился, получил аттестат, а недавно окончил университет, защитив диплом по астрономии.

– Знал бы я, что для высшего образования всего-то и надо, что иметь свободное время и не думать, как заработать на жизнь, давно бы был с дипломом, – пошутил он как-то. – А что, сиди себе и зубри страницу за страницей!

Он уже пожилой мужчина, говорит тихим спокойным голосом и сохранился намного лучше Нино. Со мной он редко переходит на диалект. И ни на йоту не изменил тем благородным идеям, которые внушил ему в детстве отец. После похорон Лидии я рассказала ему о Лиле, и он расхохотался: «Ну выдумщица! Не знаю, куда она скрылась, но наверняка изобретает что-нибудь новенькое!» Потом он вспомнил, как наш библиотекарь выдавал самым прилежным читателям премии: первая награда досталась Лиле, а остальные – ее родичам, потому что по их читательским билетам она брала книги для себя. Лила трудилась в сапожной мастерской, Лила копировала Джеки Кеннеди, Лила создавала новые модели обуви, Лила работала на заводе, Лила освоила программирование… Везде она была на месте и везде не к месту.

– Кто украл Тину? – спросила я его.

– Солара.

– Ты уверен?

Он улыбнулся, показывая редкие зубы. Думаю, он не хотел говорить мне правду – если сам ее знал. Впрочем, его это не особенно интересовало. Он предпочитал говорить не о том, что знал, а о том, во что верил, опираясь на вынесенный из квартала опыт столкновения с несправедливостью. Несмотря на прочитанные книги и диплом, постоянные скитания, преступления, которые он совершил и которые на него повесили, на нем по-прежнему лежал отпечаток квартала.

– Может, заодно сказать тебе, кто убил этих двух ублюдков?

В глазах у него мелькнула такая ярость, что я испугалась и поспешила сказать, что нет, не стоит. Через секунду на его лице снова появилась улыбка. «Вот увидишь, скоро Лила даст о себе знать», – предрек он.

Но следов ее по-прежнему не находилось. Прогуливаясь по кварталу, я расспрашивала прохожих, но ее никто не помнил – или все притворялись, что не помнят. Поговорить о Лиле мне не удалось даже с Кармен. После смерти Роберто она оставила автозаправку и с одним из сыновей перебралась в Формию.

Зачем я написала все эти страницы? Я хотела поймать ее, хотела почувствовать, что она рядом. Но что теперь? Неужели я так и умру, ничего не узнав? Иногда я спрашиваю себя, куда она могла подеваться. Сгинула на дне моря или в коридоре подземного коллектора, о существовании которого никто, кроме нее, не догадывается? Растворилась в старой ванне с кислотой? Провалилась в древнюю карбонарную яму, о которых столько читала? А может, она сейчас в склепе покинутой всеми церквушки, затерянной в горах? Или в одном из тех измерений, которые для нас остаются загадкой – для нас, но не для Лилы? Может, она там вместе с дочкой…