«Только русские способны на такие чувства. Ведь боль сопровождает нас на протяжении всей жизни! А может, тут и другое: врачевание души болью. Разве это не является национальной особенностью?» — подумалось Ивану Степановичу.

— Раз просишь, пожалуйста. Всегда стараюсь во всем помочь женщинам, — самодовольно заявил детина. Он заинтересованно осмотрел зевак, толпившихся вокруг, и опять со всей силы ударил сумасбродную любительницу тумаков…

Господин Гусятников отвернулся и пошел прочь. «Я встретился с совершенно незнакомым явлением, — рассуждал он про себя. — Нет, симптомы этой необычной страсти не мазохизм. Он сопровождает сексуальные извращения. Тут что-то другое. Почему до сих пор такое умиленное состояние я не испробовал? Нынче все стали увлекаться экстримом. Эта девица так поэтично рассказывала о своих ощущениях, когда ее избивали, что даже мне захотелось получить в рожу, и по почкам, и по спине, и в пах! Пах, пах, пах! Правда, можно без зубов остаться. Или для защиты капу вставить? Тогда пусть бьют. — „Чтобы кровь, словно антипожарная жидкость заливала горящие губы, щеки, подбородок!“ — вспомнил Иван Степанович слова избитой девицы. Человечество состарилось, одряхлело, потеряло и ум, и дух, поэтому ищет что-то новое. Кто знает, может, эта методика — веление времени: необходимо регулярно избивать самого себя, чтобы очнуться, осмотреться, убедиться наконец как убого каждый из нас выглядит. Какое он смешное и безобразное чудище»

На стыке Большой Грузинской и Зоологической улиц, ближе к Пресне, перед Гусятниковым возникли пожарные расчеты. Улицу загородила спецтехника, люди с брандспойжтами и сотни зевак. Огня и дыма видно не было, но шум и суета стояли немыслимые. Чтобы продолжить размышления в одиночестве, господин Гусятников юркнул в проем металлической ограды, успевший от времени расшататься и оказался на пустынной, слабо освещенной парковой территории. «В зоопарк попал, что ли?» — коротко мелькнуло в голове. Но Иван Степанович продолжил размышления: —«Я сам уже решился просить кого-нибудь избить меня. Не просто дать пощечину или ударить палкой, а накостылять как следует, чтобы кровь, словно антипожарная жидкость… Я даже готов поверить, что боль может открыть бесконечную привлекательность окружающего мира. Он достоин самых страстных домогательств. Как почувствует себя Гусятников при избиении? Начну я вопить, орать, звать на помощь, или стану умиляться, восторгаться ударами, нежиться болью? Как та молоденькая девица перед парком Руставели, буду просить: поддай еще, поломай мне кости, отбей мне печень! Или оглушу его своим „Остановись! Хватит! Невмоготу больше!“ Ведь я сотворен таким образом, что все новое, незнакомое мне хочется познать самому. Меня не страшат никакие осложнения и последствия. Деньги помогут всегда. Надо остановить кого-нибудь и попросить, чтобы надавал мне от души. Заплатить наперед приличную сумму, тысяч, пять, десять, — и можно требовать от него, чтобы проявил во время ударов по Ивану Степановичу дикую ярость, возмущение пролетария социальной несправедливостью, оскорбленные чувства рогоносца, заставшего любовника жены в собственной кровати, негодование бюрократа, не получившего взятку за помощь бизнесу! Бьющего в этом случае охватит самое свирепое состояние! Жаль, пока никто не встречается. Здесь вообще есть кто-нибудь? Или в ночное время зверинец пуст? Но должны же быть зоотехники, уборщики, смотрители, охранники. „Эй, люди!“ — закричал Гусятников. Никто не отозвался. Иван Степанович прошел еще несколько шагов и снова крикнул. На этот раз в ответ он услышал звериный рев. Пробравшись сквозь кустарник, русский богатей оказался рядом с большой клеткой. Незнакомый запах ударил ему в нос, а скрежет по металлу возбудил интерес. Гусятников сделал еще несколько шагов — и тут увидел огромного зверя. Хищник лежал на полу клетки и точил клыки о металлическую решетку. Два фронтальных фонаря хорошо освещали его жилище. Тигр был как на ладони. Его миролюбивый вид несколько смутил Гусятникова. Он ожидал увидеть звериный оскал, метание разъеренного зверя по клетке, но тигр спокойно постукивал хвостом и покусывал прутья.

— Что ты так равнодушен? Ведь перед тобой человек! Поприветствуй! Поклонись! Я способен тебя убить, а ты своим носом не чуешь этого. Вставай! К царю зверей пришел сам венец природы! Вставай!

Иван Степанович протянул руку через решетку и погладил зверя по пушистому лбу. Тигр не обратил на это никакого внимания, продолжая увлеченно заниматься своим делом. Гусятников взял его за скулы, положил руку на шею, погладил лапы. Зверь не реагировал. Гусятников даже возмутился. Он стал ходить взад-вперед в нескольких сантиметрах от клетки, покрикивая на тигра.

— Ну что ты за слюнтяй! Покажи свой нрав, зарычи, в конце концов, на меня, ударь меня лапой, оставь след когтей на моем пиджаке! Поколоти меня, разбей морду, отбей печень, расквась селезенку! Делай что-нибудь! Я хочу чтобы мне было больно! Больно! Понял? Эй, зверь, ударь меня! Я хочу испытать боль, страшную боль, хочу, чтобы по телу текла теплая кровь, как антипожарная жидкость. Ударь же меня, черт полосатый! Что, трусишь?»

Тут Иван Степанович подумал: «Как же он меня через клетку сможет ударить?»

Нервы Гусятникова напряглись, в горле пересохло, рульс участился, на лбу появилась испарина. Он стал лихорадочно искать дверь в звериное жилище и яростно дергать прутья. Рука наткнулась на висячий замок. Он был вложен в кольца, но не закрыт. Иван Степанович поднатужился, сорвал замок и со злостью отбросил его в сторону. Дверь клетки открылась, но тигр не обращал на это никакого внимания, что еще больше возбуждало Гусятникова. В этот момент его страсть достигла высшей точки. В истерическом исступлении он вошел в клетку и пнул зверя ногой, причем с такой силой, какую никогда дотоле в себе не обнаруживал.

— Вставай окаянный! Что лежишь? К тебе вошел я, покажи, на что ты способен. Попробуй сделать мне больно, я жду боли, боли! Я хочу восторгаться ею!

Бросая вызов зверю, Гусятников был ослеплен идеей, что страдание, невыносимая, нескончаемая боль, врачует душу русского человека.

Наконец зверь поднялся и грозно зарычал.

— Что, способен только рычать? Ты не мужик, баба! Баба! — закричал Иван Степанович. — На что ты еще годен, плюгавый кот! Мышей ловить? Да покажи свою силу, бармалей!

Он попытался еще раз пнуть тигра, уже занес ногу — и в этот миг зверь перекусил ее. Гусятников упал.

— Какая потрясающая боль! Какой восторг! Какое невероятное ощущение! — Исчезновение ноги удивительным образом потрясло все его сознание. Он захотел ударить зверя по морде, дескать, спасибо, дружище, что помог мне открыть что-то потрясающее. Разъярившийся тигр схватил его руку и с чавканьем прожевал ее без видимого удовольствия. Но Гусятников был еще слишком эмоционален, слишком крепок, чтобы лишиться чувств.

— А-а-а-а-х, — в невообразимом восторге закричал он, — как приятно, как великолепно, замечательно! Страдание для русского — живительный наркотик. Без него у нас нет ни настоящего, ни будущего. Боль для Ивана Гусятникова явилась открытием человеческого восторга. Почему я раньше не познал в полной мере это безумное удовольствие?

В знак восхищения он захотел головой слегка коснуться морды зверя. Но кости Гусятниковского черепа захрустели, переломились, глаза выскочили из орбит и запрыгали по полу, словно мятые мячи пинг-понга. Нижняя скула с обломленными зубами осталась с телом, а голова с шумом исчезла в пасти тигра.