– Григорьев сегодня вечером хочет уйти к нам, – возразил Тоби.

Смайли рявкнул на него. Единственный раз в жизни рявкнул. Широко открыл рот и рявкнул, и все в кафе встрепенулись: барменша подняла глаза от чтения свадебных объявлений, а из четверых картежников, игравших в углу, по крайней мере один поднял голову.

– Еще не время!

И чтобы показать, что он вполне владеет собой, Смайли спокойно повторил:

– Еще не время, Тоби. Извините. Но еще не время.

* * *

Копии письма, которое Смайли послал Карле через Григорьева, не существует, как Смайли, по всей вероятности, и задумал, но в содержании его можно почти не сомневаться, учитывая, что сам Карла объявлял себя мастером по оказанию давления. Смайли наверняка изложил в письме голые факты: известно, что Александра – его дочь от покойной любовницы, не скрывавшей своих антисоветских настроений; что он устроил Александре незаконный выезд из Советского Союза под видом его агента; что он использовал для собственных нужд общественные деньги и ресурсы; что он организовал два убийства, а возможно, также и официальную экзекуцию Кирова – и все для того, чтобы скрыть свои преступные действия. Смайли наверняка указал, что располагает вполне достаточными доказательствами для того, чтобы Коллегия, учитывая шаткое положение Карлы в Московском Центре, ликвидировала Карлу, а если это произойдет, то за будущее его дочери на Западе, где она живет под фальшивым именем, по крайней мере нельзя ручаться. Денег на ее содержание уже не будет, и Александра станет больной эмигранткой, которую будут перевозить из одной больницы для бедных в другую, – человеком без друзей, без документов и без гроша. В худшем случае ее отошлют в Россию, где на нее обрушатся со всею силой его враги.

Замахнувшись на Карлу палкой, Смайли затем протянул ему ту же морковку, которую предлагал двадцать лет тому назад в Дели: спасайте свою шкуру, переходите к нам, расскажите все, что вы знаете, и наша страна станет для вас родным домом. «Мяч отослан назад», – прокомментировал потом Сол Эндерби, питавший слабость к спортивным терминам. Смайли наверняка обещал Карле, что его не будут преследовать за соучастие в убийстве Владимира, и есть свидетельство, что Эндерби добился того же через своего германского источника в отношении убийства Отто Лейпцига. Смайли, несомненно, в общих словах гарантировал, что Александре на Западе предоставят необходимое лечение и назначат содержание, а при необходимости – будет обеспечено и гражданство. Играл ли он на родственных чувствах Карлы, как в свое время в Дели? Взывал ли к его гуманности, которая теперь столь очевидна? Сдобрил ли он чем-то все это соответствующим образом, чтобы не унижать Карлу и, памятуя о его гордости, уберечь, быть может, от самоуничтожения?

Он, безусловно, предоставил Карле совсем немного времени для решения. Эта своего рода аксиома при оказании давления была хорошо известна и Карле: давать время на раздумья – опасно; только в данном случае есть основания полагать, что рисковал и Смайли, правда, по другой причине: в последнюю минуту он мог неосознанно ослабить нажим. «Только призыв к немедленному действию, – гласит фольклор Саррата, – может заставить дичь порвать сдерживающие путы и вопреки врожденным или привнесенным инстинктам устремиться на волю». Это же положение – в данном случае – применимо и к охотнику.

«Все равно что поставить все на черное, – думал Гиллем, глядя на улицу из окна кафе, – все, что есть у тебя на свете, – и жену, и неродившегося ребенка. И ждать час за часом, когда крупье вертанет колесо».

Он знавал Берлин еще международной столицей «холодной войны», когда каждый переход с Востока на Запад по напряженности был равносилен серьезной хирургической операции. Он помнил, как такими вот вечерами под фонарями собирались группками берлинские полицейские и солдаты союзников, топали ногами, ругали холод, перекладывали с плеча на плечо ружье, обдавая друг друга облачками пара. Он помнил, как стояли в ожидании танки, урча для острастки разогреваемыми моторами и медленно вращая пушками в поисках мишени на другой стороне. Он помнил внезапно вспыхивавший вой клаксонов и стремительный рывок к Бернауерштрассе или к месту, где была совершена попытка побега. Он помнил, как раскладывались пожарные лестницы, выкрикивались приказы стрелять – не стрелять; помнил мертвых, в том числе и агентов. Но сегодняшний вечер, Гиллем знал, останется у него в памяти лишь своей кромешной тьмой – хотелось вынести на улицу факел – и такой мертвой тишиной, что слышался даже треск ружейного выстрела на другом берегу реки.

– Под каким прикрытием он придет? – спросил Гиллем.

Смайли сидел напротив за маленьким пластиковым столиком, где стояла чашка холодного кофе. Он почему-то совсем съежился в своем широком пальто.

– Под самым скромным, – ответил Смайли. – В каком-то таком обличье, которое не привлекает внимания. Насколько я понимаю, здесь проходят главным образом пенсионеры. – Он курил предложенную Гиллемом сигарету и, казалось, был всецело этим поглощен.

– Какого черта, что здесь нужно пенсионерам? – буркнул Гиллем.

– Кое-кто приезжает подработать. Другие посещают нуждающихся во внимании родственников. Я, в общем, не расспрашивал.

Гиллем тем не менее остался недоволен.

– Мы, пенсионеры, стараемся держаться за воздух и за себя, – неудачно пошутил Смайли.

– Можете мне этого не говорить, – отозвался Гиллем.

Кафе находилось в турецком квартале, потому что турки заняли в Западном Берлине место белых бедняков, а дома у Стены были самые паршивые и самые дешевые. Смайли и Гиллем оказались тут единственными иностранцами. За длинным столом сидела целая турецкая семья, они ели лаваш, пили кофе и кока-колу. У детей были бритые головы и большие удивленные глаза беженцев. На старом магнитофоне звучала исламская мелодия. С деревянной арки входа свисали полоски цветного пластика.

Гиллем снова уставился в окно и на мост. Сначала шли пилоны воздушной железной дороги, затем старый кирпичный дом, который Сэм Коллинз и его команда тихонько реквизировали и устроили там наблюдательный пункт. Последние два дня туда незаметно прибывали люди Коллинза. Затем за пространством, ярко освещенным дуговыми фонарями, находилась баррикада, пулеметное гнездо и – мост. Мост предназначался только для пешеходов, идти надо было по стальному коридору – что-то вроде туннеля – шириной где для одного, а где и для троих. Время от времени кто-то в нем появлялся, стараясь держаться спокойно и идти ровным шагом, чтобы не вспугнуть часового на вышке, а очутившись на Западе, выходил на неоновый свет. Днем туннель был серым, а ночью – почему-то желтым и на редкость ярким. Пулеметное гнездо размещалось в двух-трех ярдах от границы – его крыша чуть возвышалась над баррикадой, а вышка господствовала надо всем – черный железный квадратный столб посредине моста. Даже снег избегал ее. Снег лежал на надолбах, преграждавших дорогу транспорту на мост, снег наметало сугробами на освещенном пространстве и возле пулеметного гнезда, он накрывал влажным покровом камни мостовой, но сторожевую вышку обходил стороной, словно по своей воле даже снег не желал к ней приближаться. Почти у самого освещенного пространства туннель суживался и заканчивался калиткой. «Но калитка, – доложил Тоби, – может в мгновение ока захлопнуться с помощью электронного устройства, управляемого из пулеметного гнезда».