Тоня подошла к Ивану Андреевичу и крепко взяла его за руку:

— Едем.

Бровкин хлопнул тяжелой ладонью Боржевского по плечу.

— Эй, Автомедон!

— Подаю.

Пристяжная клубком подкатила к их ногам.

— К адвокату! К сутяге! — приказал Бровкин.

Все стали занимать места.

— Ну, простите, — сказал Боржевский, подходя и протягивая Ивану Андреевичу руку. — Давайте, право же, покончим сразу все это дело. Заехать только тут по дороге к одному полезному для дела человеку. А потом, куда хотите… Час поздний… Есть тут одна такая специальная гостиница…

— Какое это еще дело? — спросила Тоня, ласкаясь щекой о плечо Ивана Андреевича.

— Много будешь, цыпка, знать, скоро состаришься.

Он хотел взять ее за подбородок. Она сбила с него шапку.

Лошади нетерпеливо потряхивали бубенцами.

— Паскрей! — кричала Эмма.

— Ты мне скажешь? — спросила Тоня Ивана Андреевича.

— Айда, поехали! Автомедон, трогай.

пронзительно запела Катя.

— Счастливо! — крикнула с крыльца высокая, толстая «Дьячиха», освещая керосиновой лампочкой свою оголенную шею. — Просим милости не забывать.

Иван Андреевич чувствовал себя сбитым с позиции. Он нехотя сел в сани. К Прозоровскому ехать не хотелось, в «дом» было отвратительно.

— Что за таинственное дело? — повторила Тоня, прыгая в пролетку.

Иван Андреевич сел вместе с нею, не зная, что ей ответить. Ему было гадко ей солгать. Точно таким образом он, сильный мужчина, обкрадывал эту несчастную девушку.

Обе тройки уже выехали на дорогу. Несколько мужских и женских голосов нестройно пели:

— Спой! — Заревел Бровкин густым басом на всю окрестность.

Ему ответили хором.

— Вы рассердитесь на меня, — сказал Иван Андреевич, когда они поехали. — Но теперь с этим кончено.

И он, сбиваясь, рассказал ей, зачем они ездили с Боржевским «за переезд».

Тоня слушала с каменным лицом.

— Вот мерзавец, черт, Иуда! — сказала она вдруг ровным голосом. — Ему надо излупцовать всю харю.

Она с любопытством и злобой посмотрела на Ивана Андреевича.

— Не поеду я с вами дальше. Извозчик, стой.

Она сделала движение встать.

Он просительно взял ее за руку.

— В глаза плюну.

— Тоня, ведь я же вам рассказал. Я не скрыл от вас ничего. За что же вы меня обижаете? Впрочем, если хотите, идите; извозчик, стой.

Ему стало бесконечно грустно. Извозчик поехал шагом.

— Здесь глухо. Позвольте довести вас, по крайней мере. До города.

Она забилась в угол сидения и продолжала:

— Нахалы, хулиганы! Ездят, чтобы издеваться. Вам мало, мало… этого… Так чтобы до дна унизить… Насмеяться… Вот…

Перегнувшись вдвое и собравшись в маленький жалкий комок, она заплакала.

— Тоня, простите, — сказал Иван Андреевич, страдая, — я ведь сознаю, что это нехорошо. Иначе ведь я бы вам не сказал.

И в то же время он чувствовал раздражение против девушки за то, что она не сумела оценить его чистого, хорошего порыва.

— Еще бы вы мне не сказали! Да я бы вас собственными руками в номере задушила. Глаза бы вам вилкой проткнула… Не сказали бы… Тогда вы были бы окончательный подлец… вроде Савелки.

— Разве вы знаете его настоящее имя?

— А то нет? Он у меня давно на примете. Сволочь какая… Ну, вспомнит он теперь меня… Скоро слободка, извозчик?

— Скоро, — сказал тот угрюмо.

«Все равно, — думал Иван Андреевич. — С Боржевским у меня покончено. Пусть, если хочет, злится».

И он даже радовался, что дело приняло такой неожиданный оборот. И даже то, что Тоня на него обиделась и оскорбила его сейчас, только усиливало в нем это чувство радости и гордости за себя. Он всегда был и оставался во всех положениях и случаях жизни порядочным человеком.

— Скажите на милость, какой святой! — крикнула Тоня. — А сюда ехали, о чем же вы думали? Небось, не понадобилось бы, не поехали бы. А сюда ехали, как Савелка рассуждали: «Чего с ними церемониться? Они падшие». У! Мать ваша ходила, святость какая, подумаешь! Тьфу! Поезжай что ли скорей, извозчик. Небось, так бы и не приехали, побрезговали бы…

Она истерически взвизгнула.

— Проклятые! Нет на вас чумы. Еще хвалится: «Смотрите, мол, на меня: какой я!» Да Савелка в тысячу раз вас лучше. Он знает, что он — подлец, — и подлец, ладно. С подлецом завсегда приятнее иметь дело. Они — чистые. Скажите!!! На костях вы наших живете. Чистые! Кровь и мозг наш сосете.

— Чем я вас оскорбил? — спросил Иван Андреевич, жарко покраснев. Сердце его, негодуя, стучало. — Лично я вас ничем не оскорбил.

Вместо ответа она разразилась потоком отборнейших ругательств.

— Нехорошо, барышня, — сказал, обернувшись, извозчик. — С вами по-благородному, а вы как… И вы, сударь, с такою разговариваете. Они — суки-с. Разве он могут благородный разговор понимать? Эх!

— Молчи, гужеед! — сказала Тоня. — Благородие… Очень надо это ваше благородство. Небось, нашей сестре руку подаете, потом дома с мылом моете. Как же! Потом какая-нибудь мадам за руку вас возьмет. — (Иван Андреевич покраснел еще гуще при воспоминании, как спиртом мыл руки). — А каждая из этих мадам все равно такая же, как я… даже хуже. Чистоту и невинность из себя разыгрывают. Знаю я их.

— Тоня, я же с вами не спорю. Я сам невысокого о них мнения. Но вы мне все-таки не хотите сказать, чем я вас обидел.

Иван Андреевич, старался подавить в себе обиду и раздражение, нагнулся над Тоней. Она выпрямилась, отстранив его рукой.

— Извините, что дотронулась.

— Вы, Тоня, не хотите мне объяснить?

Она отвернулась.

— А, да что с вами говорить? Вот и наша слободка. Наше место — тут, а ваше, чистые и благородные, чтобы черт вас подрал! — там.

Извозчик нырнул в тихую улицу одноэтажных домиков с тщательно закрытыми ставнями. Из одного из них доносилась унылая, заглушенная музыка, от которой хотелось не веселиться, как делали, вероятно, сейчас те, для которых она игралась, а плакать навзрыд.