В сенях послышались шаги и разговор.

— Это барин, — сказала Дарья кому-то.

— У вас кто-то есть, — испуганно шепнула Тоня. — Ей-Богу, я уйду.

Он нетерпеливо пожал плечами и постучал в дверь.

— Отворите же!

— Господи Исусе, — вскрикнула Дарья, открыв дверь, — никак барыня?

Всмотревшись, она громко зашептала, загораживая собою дверь.

— Барин, батюшка, выйдем на крыльцо. Вот беда. Барышня здесь.

Она затворяла за собою дверь и протискивалась в щель на улицу. Иван Андреевич мельком видел, как кто-то захлопнул за собой внутреннюю дверь в комнаты. Ему почудился даже подавленный крик.

— Какая барышня? — спросил он, испытывая ужас, уже догадавшись инстинктом, что это почему-то должна быть Лида.

Дарья сделала выразительное лицо. Ветер трепал концы ее ситцевого платка. Пригнувшись к уху Ивана Андреевича, она шумно шепнула:

— Ждет с самого вечера… Даже заснула на кушетке.

Играя плечами, она с любопытством уставилась на Тоню.

Но Тоня уже сбегала с хохотом по лестнице.

— Тоня! — крикнул он ей в отчаянии, теряясь в жутком предощущении чего-то непоправимого, страшного, еще не зная, чего ему надо бояться, и уже боясь и ужасаясь всем своим существом.

Она засмеялась, как ему показалось, нарочно, еще громче и, сойдя с крыльца, быстро побежала по тротуару.

И вдруг чувство внезапного, необъяснимого ужаса сменилось ощущением такой же внезапной и странной благодарности к ней. Только было невыразимо стыдно и больно оттого, что она так зло смеялась.

Но все тонуло в сознании нового чисто мальчишеского остро-злобного торжества над Лидой:

— Ага, пришла!

Он вошел, задыхаясь, в переднюю. В полутьме, стоя к нему спиной, быстро одевалась Лида. Он остановился молча у двери. Она, так же молча и точно не замечая его, перекидывала через плечо горжетку. Потом повернулась уходить.

— Пропустите меня.

От всей ее фигуры и лица с низко опущенными ресницами веяло только холодным презрением.

Положив руку на скобку двери, он сказал, плохо отдавая себе отчет в происходящем, но в то же время ему казалось, что он должен сейчас почему-то сказать ей именно это.

— Лида, я прошу вас остаться. Мы должны говорить. Я вас прошу.

— Нет, нет!

Она наступала на него. В лице ее тоже был беспредельный страх, точно и она увидела сейчас самое страшное в своей жизни. Он увидел этот ее страдальческий широко раскрытый взгляд и понял, что произошло непоправимое.

Продолжая загораживать ей дверь, он что-то говорил. Кажется, он говорил ей что-то о прошлом. И на мгновенье так ярко увидел себя в этом прошлом. Должно быть, то же почувствовала и она. Они стояли и о чем-то странно и бессвязно говорили, но потом невозможно было припомнить о чем. Это был только момент.

— Ни к чему все разговоры!

Она откинула голову назад, и он увидел одну бесконечную муку в ее лице.

— Кончено! Все кончено!

Да, это было так.

И в этом был весь ужас настоящего.

Было ужасно и то, что он резко говорил тогда с Петром Васильевичем, и то, что поторопился тогда поехать к Боржевскому, и остальное, вплоть до Тони.

— Лида, — сказал, весь холодея, — может быть, я схожу с ума. Простите. Ведь я действительно любил вас.

Он сказал о своей любви в прошедшем времени, и это было тоже ужасно и непоправимо.

— Останьтесь!

Он протянул ей руку.

Не глядя на него и точно не замечая протянутой руки, вся устремленная вперед, с невидящими глазами, она порывалась к двери.

— Пустите же.

С ним было кончено. Он перестал для нее быть.

Дверь отворилась, и вошла любопытствующая Дарья.

Лида бросилась в сени.

Еще на одно мгновенье он уловил сдавленный, рыдающий звук, и Лида для него перестала существовать.

Когда он опомнился, перед ним стояла Дарья и о чем-то пространно повествовала. Она рассказывала, как вошла барышня и что делала, дожидаясь его в кабинете.

Он машинально прошел в кабинет и сел к столу. Его охватили безразличие и тупость.

Выбежав на воздух, Лида почувствовала прежде всего желание широко и полно перевести дух. Отбежав, она остановилась и долго стояла, закинув голову и тяжело и судорожно дыша.

Точно обруч мучительными тисками сжимал ей виски. Ей бы хотелось сорвать с себя шляпу, чтобы холодный воздух свободно обвевал голову.

Что-то противное, грязное и липкое, вместе с запахом и дыханием дома, откуда она вырвалась, вошло во весь организм. Она стояла, болезненно скорчив пальцы, ненавистная самой себе, смешная и жалкая.

Мучительно вспоминались чей-то женский смех на крыльце, чем-то белым покрытая голова, переговоры Ивана с Дарьей.

И тогда хотелось бежать, все вперед, без цели, чтобы заглушить первую боль испуга.

Она вышла на Песочную улицу, пробежала мимо аптеки, где по случаю позднего часа в окнах были потушены водяные разноцветные шары, повернула на Торговую площадь, где у ободранного киоска стояли двое подозрительных субъектов, миновала памятник Александру и опять выбежала на Песочную.

Мелькнуло несколько знакомых подъездов.

Смешно кружиться. Она повернула назад и побежала домой. Но вспомнила о позднем часе.

Ноги подкашивались. Стала обдумывать, где бы закончить эту кошмарную ночь. У Клавдии муж на две недели в отпуску где-то на юге.

На углу она вскарабкалась в первые попавшиеся старые дребезжавшие дрожки.

И только тогда поняла, что может плакать.

Извозчик ехал медленно, беспрестанно оглядываясь на нее.

И опять мерещились голова, закутанная в белое, и черный кенгуровый воротник, маленькая фигурка, потом пронзительный смех и стук каблуков по крыльцу.

Машинально зажимала уши.

Да, вот оно что! Какая ложь! Она помнила от слова до слова его сконфуженный рассказ о посещение «тех» мест. Значит, это была выдумка. Значит, он на самом деле…

Начинала бить лихорадка.

Как хорошо, что у Клавдии уехал муж. Клавдия казалась ей теперь самой подходящей. Она не удивится ни позднему посещению, ни вообще ничему. У ней можно будет лечь на кушетку в гостиной и плакать.

Потом вдруг мучительно вспомнилась растерянная фигура Ивана, его просьба о пощаде.

— Нет, нет, ни за что!

Она могла простить его поездку «туда», даже помириться с этой отвратительной сценой где-то там, в номерах (об этом она старалась не думать). Это было неизбежно и она нашла в себе героизм и ясность мысли. Да и потому, что это было внешнее. Хотя, правда, и внешнее марает что-то в душе, но это — неизбежность.