Фульк растроганно кашлянул и, не в силах продолжать говорить, только перегнулся к жене и сжал ее руку.

Долгий день перешел в долгую ночь праздника. Однако, несмотря на радость победы, сильно никто не напивался. Нельзя было позволить себе утратить бдительность. Сегодняшнее утро ясно продемонстрировало, что может случиться, если хотя бы на минуту ослабить внимание.

Ночью, в спальне над залом, постелив на пол два их плаща и укрывшись одеялом, Фульк заключил жену в объятия и сказал, прижимаясь губами к ее шее:

– Завтра начинаем строить. Прикажу деревенскому плотнику сделать нам кровать.

Он говорил совсем тихо. Уиттингтон был полон его людьми, в той же комнате ночевали и другие.

– Вполне можно было обойтись и той, что стояла здесь, – заметила Мод. – Зачем было вытаскивать ее и сжигать? Прекрасный мореный дуб.

– Дуб-то, может, и прекрасный, – поморщился Фульк, – но супружеское ложе священно. Не желаю лежать с тобой там, где Фицроджеры тискали своих жен и девок. – Он поднес ладонь к ее груди. – Я хочу, чтобы ты обустроила Уиттингтон по своему усмотрению, начав все с чистого листа.

– Мраморный стол на помосте, серебряные чаши и скатерти из дамасского шелка. Что-нибудь в этом роде, да? – мечтательно протянула Мод.

– А я-то всегда считал тебя женщиной с хорошим вкусом! – Она ущипнула мужа, и он шутливо бросился на нее: – Ну погоди, сейчас я тебе отомщу!

Их губы встретились, сначала мягко, нежно, но постепенно желание все разгоралось. Помня об остальных спящих, они занялись любовью в молчании – страстно, яростно, безудержно. А когда наконец оторвались друг от друга и, крепко сжав руки, поплыли в сон, Фульк задумался о том, какой разной может быть тишина. Сколько всего может она вместить: от глухой пустоты, которая ждет, чтобы ее наполнили шумом, до жгучего наслаждения, что лишь усиливается до ослепительного накала от самой необходимости сохранять беззвучность.

А Мод, прикрыв глаза, представляла себе, каким станет Уиттингтон в будущем. Горделивый замок, истинное родовое гнездо благородного семейства Фицуорин, где будет все, что нужно, вплоть до стола из слоистого пербекского мрамора. Тихо улыбаясь, она прижалась к Фульку.

Гвин Фицморис в ярости смотрел на старшего брата, не веря своим ушам.

– Да вошь и та лучше тебя умеет защищаться! – орал он. – Как ты мог такое допустить?!

– Люди Фицуорина напали на нас внезапно, и мы даже не успели понять, что происходит, – пролепетал несчастный Верен и бросил укоризненный взгляд на Гвина. – Да еще половина гарнизона ушла с тобой, щеголять кольчугами перед шлюхами в Шрусбери.

Гвин побагровел. В замечании брата была доля истины, но он не собирался этого признавать.

– Мы отправились на встречу с шерифом!

– Это не намного лучше.

Гвин схватил Верена за ворот чужой котты.

– Уж кто бы говорил! – рявкнул он. – Господи Боже, да от тебя только всего и требовалось, что держать ворота закрытыми и выставить на стене бдительного часового. Прав был отец, когда говорил, что ты даже попойку в пивной и то устроить не сумеешь! Он наверняка сейчас переворачивается в гробу, куда его загнал Фицуорин!

Гвин оттолкнул от себя Верена с такой силой, что тот врезался в стену.

– Тебе надо было самому оставаться на месте! – прокряхтел старший брат, пытаясь подняться на ноги.

– С какой стати? Не я же наследник.

– Не ты, но ты знаешь, что надо делать! Не надо было забирать с собой лучших воинов!

Гвин злобно молчал. Он и впрямь забрал их, рассчитывая отправиться с Генри Фернелом вдоль северных границ Валлийской марки в поисках Фулька Фицуорина. Но вышло так, что Фицуорин зашел ему со спины и нанес удар в самое слабое место. Теперь Фульк захватил Уиттингтон, и, если верить донесениям, у него достаточно валлийских наемников, чтобы удержать замок. При всей ненависти, которую Гвин питал к Фицуорину, он не мог не признать, что этот выродок отменно владеет боевым искусством.

– Если я в чем и виноват, – тихо сказал он, – так это в том, что переоценил твои способности.

– И что ты теперь собираешься делать?

Гвин почувствовал во взгляде Верена тревогу. Еще бы, хоть тот и был старшим братом, законным наследником земель, но, скорее, напоминал телка на веревочке: никакого понятия о том, как управлять замком и командовать воинами.

Гвину захотелось пожать плечами и уйти – пусть братец сам выкручивается. Но он не мог так поступить: мешала гордость, да и во имя памяти отца следовало отомстить Фицуорину.

– Я останусь здесь и буду бороться, – сказал он. – А ты, – он наставил палец на Верена, – немедленно отправишься к Иоанну с известием о беззаконии, творимом Фульком Фицуорином. Теперь, когда у нас нет земли, это ты должен получить фьеф, с которого мы будем жить, пока не вернем Уиттингтон. – Он помолчал, разглядывая Верена, и тот нервно сглотнул. – И да помилует тебя Бог, если ты вернешься с пустыми руками, ибо я тебя миловать не стану.

Замок Уиттингтон, Шропшир, февраль 1202 года

Глубокой ночью, во время одного из самых сильных снегопадов в году, Мод родила дочку. Схватки продолжались от повечерия до второго колокола заутрени, и повивальным бабкам почти ничего не пришлось делать, чтобы отработать свое жалованье: только поймать ребенка в передник, омыть ему личико и перерезать пуповину. Младенец голосил во все горло, с первого мгновения громогласно оповещая этот мир о своем присутствии.

– Огненные волосы и горячий характер им под стать! – засмеялась старшая повитуха.

– И личико тоже красное, – вслед за ней рассмеялась Мод, сморгнув слезы.

Она была измотана родами, однако испытывала радость и потрясение. Невозможно было поверить, что это крохотное, возмущенно орущее существо – ее ребенок. Одно дело чувствовать внутри себя толчки, и совсем другое – встретиться с тем, кто их производил. Мод неловко взяла на руки надрывающуюся криком новорожденную дочку и вгляделась в ее сморщенное личико.

– Сейчас успокоится, – бодро сказала вторая повитуха. – Силу свою показывает. Это нормально, вот если они не кричат – тогда переживать надо.

Эммелина, пришедшая, когда Мод уже отдыхала после родов, ворковала над малышкой, а по ее лицу текли слезы.

– Рыженькая, как покойница-бабушка, – умиленно всхлипнула она, вытирая глаза рукавом синего шерстяного платья.

Все еще кричащего младенца осторожно омыли теплой водой из кувшина, вытерли мягким полотенцем и туго спеленали льняной тканью. Это, кажется, успокоило девочку, и негодующие вопли сменились тихим посапыванием.

Повитухи приняли послед и помогли Мод перейти на чистую постель, застеленную льняными простынями и овчинным покрывалом. Эммелина пошла за Фульком, а Барбетта тем временем стала причесывать и заплетать своей госпоже волосы. Их расплели, следуя поверью, что это поможет роженице. Младенца отдали Мод в руки, и мать с дочерью оценивающе посмотрели друг на друга. Все еще сморщенную и красную после родов малышку трудно было назвать красивой, однако Мод затопила волна нежности: это была любовь с первого взгляда.