А вот совершенно вопиющий случай. Девятнадцатилетний тамбовский дворянин Павел Аристов в 1847 г. представил в III отделение список из 89 человек, якобы составивших тайное общество, имеющее «намерение посягнуть на жизнь царской фамилии, замысел сей исполнить в театре и потом провозгласить в России республику». Для борьбы с «заговором» он получил 274 рубля серебром. В квартирах оговорённых лиц прошли обыски, многих арестовали, однако в их бумагах ничего преступного не оказалось. Вскоре обнаружились родственники доносчика, отрекомендовавшие его как «вора по призванию, преступника — по инстинкту, не по нужде». Арестованные были освобождены, а Аристова сослали в каторжную работу, но и там он продолжал «стучать», теперь уже на заключённых.

Стремление ввести единомыслие видно и в вероисповедной политике Николая Павловича. При нём возобновились преследования старообрядцев (особенно беспоповцев), каких не было с времён Елизаветы Петровны. С 1827 г. отступление в раскол стало считаться уголовным преступлением. В 1831 г. в Москве образуется Секретный Комитет по борьбе с расколом, а к концу николаевского правления существовало уже 23 подобных губернских комитета, в состав которых входили местный архиерей, губернские гражданские власти и местный жандармский штаб-офицер. «…По официальным данным, число ежегодно постановляемых судебных приговоров против раскольников в 1847–1852 гг. было уже свыше 500 в год, а число лиц, состоявших под судом за принадлежность к расколу, в это пятилетие достигло 26 456»[585]. Иные староверы оказывались даже в Шлиссельбурге — архимандрит «древлеправославного» Белокриницкого мужского монастыря Геронтий (Герасим Иванович Колпаков) просидел там с 1847 по 1866 г. Вместе с Достоевским на каторге находился присланный «на бессрочное время» Егор Воронов, за «неисполнение данного его величеству обещания присоединиться к единоверцам [старообрядцам, признающим юрисдикцию официальной Православной Церкви] и небытие на священнодействии при бывшей закладке… новой церкви».

Были ликвидированы большие старообрядческие центры — на Иргизе, на Выге, в Москве, Петербурге. Насильственно закрывались церкви и даже частные молельни, не разрешалось не только строить новые, но и чинить приходящие в ветхость. Богоугодные заведения можно было открывать только с разрешения местных губернаторов. Дети староверов, не признававших церковный брак, считались незаконнорождёнными, их можно было отбирать у родителей и отдавать в кантонисты или в воспитательные учреждения. По словам Корфа, «до 1855 года раскольники, строго преследуемые, не имели, можно сказать, никаких признанных прав и по положению своему не шли даже в сравнение с евреями, магометанами и самыми язычниками».

Произвол и коррупция

Как уже упоминалось, основой высшей николаевской администрации были военные. К началу 1853 г. «в составе Комитета министров генералы составляли 55,5 %, в Государственном совете — 49 %, среди сенаторов — 30,5 %»[586]. Даже обер-прокурором Синода в течение почти двадцати лет служил гусар Н. А. Протасов. Естественно, все 10 генерал-губернаторов носили военный мундир. Генералами числились 51,7 % губернаторов[587].

Большинство генералов-управленцев были уменьшенной копией своего монарха, получив, как и он, то же аракчеевское воспитание. Они представляли «своего рода особый тип», который, по словам А. В. Никитенко, «пользовался беспримерным значением во всех сферах нашей общественной и административной жизни. Не было в государстве высокого поста или должности, при назначении на которую не отдавалось бы преимущество лицу с густыми серебряными или золотыми эполетами. Эти эполеты признавались лучшим залогом ума, знания и способностей даже на поприщах, где, по-видимому, требуется специальная подготовка. Уверенные в магической силе своих эполет, носители их высоко поднимали голову. Они проникались убеждением своей непогрешимости и смело разрубали самые сложные узлы. Сначала сами воспитанные в духе строгой военной дисциплины, потом блюстители её в рядах войск, они и в управлении мирным гражданским обществом вносили те же начала безусловного повиновения. В этом, впрочем, они только содействовали видам правительства, которое, казалось, поставило себе задачею дисциплинировать государство, т. е. привести его в такое состояние, чтобы ни один человек в нем не думал и не действовал иначе, как по одной воле. В силу этой, так сказать, казарменной системы, каждый генерал, какой бы отраслью администрации он ни был призван управлять, прежде всего и больше всего заботился о том, чтобы наводить на подчинённых как можно больше страху. Поэтому он смотрел хмуро и сердито, говорил резко и при малейшем поводе и даже без оного всех и каждого распекал».

Поразительно, но даже на самых выдающихся и достойных деятелях николаевской эпохи, в молодости находившихся в оппозиции к Аракчееву, есть отпечаток этого типа. П. Д. Киселёв, по воспоминаниям современников, в отношении своих подчинённых был «грубый деспот» (К. И. Фишер), ко всем обращавшийся на «ты». Знаменитый Н. Н. Муравьёв-Карский, брат декабриста, находившийся в немилости у Николая, по характеристике Д. А. Милютина, выглядит прямо-таки двойником Незабвенного: «…по своим привычкам и понятиям держал себя как командир строевой части; входил во все мелочные подробности службы; хотел всё делать сам, ни с кем не делясь ни властью, ни почётом». В этом смысле вполне заурядный виленский генерал-губернатор И. Г. Бибиков мало от них отличался: «…надменен, болтлив, бестактен и уверен в превосходстве своём над всеми ему подвластными до такой степени, что не допускает ни малейших противоречий», — вспоминал его подчинённый.

Как и император, его помощники охотно прибегали к созданию чрезвычайных структур. Министр внутренних дел в 1841–1852 гг. Л. А. Перовский (имел статский чин, но начинал карьеру в войсках) для наведения порядка в Петербурге, по словам Корфа, действовал «во всех… частию совершенно своевольных распоряжениях, совсем не через обыкновенную городскую полицию, которую в высшей степени ненавидит и всячески преследует, а через свою контр-полицию, составленную неофициально и негласно, из разных чиновников особых поручений и мелких послужников… Таким образом… у нас теперь вместо одной полиции целых три: прежняя [обыкновенная], полиция Бенкендорфа [т. е. жандармы] и контр-полиция Перовского…».

Николаевские генералы легко нарушали закон и склонялись к произволу. Московский генерал-губернатор А. А. Закревский приобрёл всеобщую репутацию «самодура, памятного своим самоуправством» (Д. Н. Свербеев). Корф в дневнике 1850 г. пишет о его «самовластном управлении и презрении ко всякому законному порядку». А. И. Дельвиг так описывает стиль его администрирования: «Закревский с самого появления своего в Москве начал деспотически обращаться со многими, произвольно налагал на богатых купцов денежные требования на общеполезные предметы, удалял из Москвы без суда всякого рода плутов, вмешивался в семейные дела для примирения мужей с жёнами и родителей с детьми. Он принимал два раза в неделю просителей и разбирал споры приходивших с жалобами; таковых было всегда множество, и если кто из означенных лиц оказывался, по его мнению, виноватым, он обращался к Фомину, бывшему очень долго Тверским частным приставом… восклицая особым тоном: „Фомин!“, при чём делал особый жест рукою. Фомин препровождал указанное Закревским лицо в полицию. Одним словом, Закревский действовал, как хороший помещик в своём имении… таково было