Тут он внезапно заплакал.

– Как мог я повести себя с тобой так жестоко, мой ангел?! Как мне убедить тебя, что это голоса управляли моими руками? Голоса…

Голова его склонилась на грудь девушки, и горячие слезы промочили ее блузку. Вскоре он уже всхлипывал, как маленький ребенок, уткнувшись в мягкую плоть чуть ниже ее плеча.

Маркета одеревенело обняла его, давая выплакаться. Молодой человек твердил, что плачет из-за своего предательства, из-за того, что причинил ей боль, из-за невыносимой тоски, которая терзала его, когда он думал, что она умерла.

Слова его были ясными и осмысленными. И хотя они слетали с его губ с великой силой потока, прорвавшего плотину, это не было бессвязным бормотанием сумасшедшего. Немецкий язык, звучащий грубо для крумловских ушей, передавал его тоску по любимой, холодный мрак его души, передавал муки одиночества и безутешную скорбь – так, как не смог бы передать чешский.

Все эти мольбы не пропали втуне. Это не слова безумца, говорила себе Маркета, прижимая Юлия к сердцу и целуя соленые, горячие слезы, слезы охваченного лихорадочным жаром ребенка. На какой-то миг – долгий миг – она позволила себе подумать, что, возможно, еще сумеет спасти его душу от терзающих ее демонов. И, быть может, она заслуживает его любви. Ведь у нее сердце женщины – женщины, которую никогда по-настоящему не любили. Тело ее продавали за мясо, соль и пиво жирному, вонючему пивовару. Никогда не знала она любви или уважения. А здесь, пред нею, сын короля говорил, что любит ее превыше всех на свете сокровищ. Любовь, богатство, жизнь в Праге…

Девушка так хотела позволить себе поверить в эти признания. Она купалась в его обожании. Ей так отчаянно хотелось, чтоб Юлий был обычным мужчиной, разумным и надежным – хотелось этого так же страстно, как и ему.

Но потом она прикусила губу и заставила себя выбросить из головы глупые, несбыточные мечты. Кому, как не ей, знать, что наступит момент, когда чудовище вернется. Он не нормальный человек и никогда им не будет. Где-то в глубине его похожих на изумруды глаз притаился демон, который нанесет удар, когда она меньше всего будет этого ожидать. Он изнасиловал ее и изрезал ножом. Он напал на ее лучшую подругу, милую, беззащитную девушку, в крумловском лесу…

Маркета крепко-крепко зажмурилась, а когда открыла глаза, то уже снова была сильной и невосприимчивой к его мольбам, но и не настолько глупой, чтобы позволить ему увидеть ее силу. Она была готова встретить свою судьбу и готова играть свою роль до самого последнего мгновения.

Послеполуденный отдых был устроен в малиновой столовой под сверкающими канделябрами. Дон Юлий настоял, чтобы Маркета сидела с ним рядом и чтобы их локти соприкасались. Разлучиться с ней хотя бы на миг было для него невыносимо.

Он наливал ей вина, кормил ее с рук, облизывая пальцы после того, как они касались ее губ; угощал ее свежими устрицами из далеких морей, завернутыми в морские водоросли на ледяной стружке, выдавливал лимоны из Испании на прозрачное мясо моллюсков и просил посмаковать кисло-соленый вкус на языке, прежде чем проглотить дары океана, которого Маркета никогда не видела. Они ели фрукт, называемый апельсином, который принц очистил острым ножом одним длинным, спиральным витком. Он клал девушке в рот дольки этого фрукта, и тот взрывался у нее на языке острым, пикантным вкусом.

– Шоколад. Привезен из Америки, – предложил он ей затем следующее лакомство. – Деликатес королевского двора.

Маркета облизала пальцы, дивясь насыщенному вкусу. Вино растеклось по ее жилам, и она улыбнулась. Если здесь ее ждет конец, что ж – она насладится каждым последним мгновением.

Дон Юлий потчевал ее до тех пор, пока она уже не могла больше проглотить ни кусочка. Он поцеловал ее ладони и заглянул ей в глаза, а потом попросил разрешения на минуту удалиться. Когда он вернулся, в руках у него была книга.

«Наконец-то я увижу Книгу Чудес и женщину, которую ему напоминаю!» – подумала Маркета сквозь винный дурман.

Но это была вовсе не Книга Чудес, а какая-то другая. Принц открыл ее на титульном листе, и она прочитала: «Молот ведьм, уничтожающий ведьм и их ереси, подобно сильнейшему мечу»[8].

– Что это? – спросила девушка.

– Кто-то занимается колдовством, – ответил Юлий заговорщическим шепотом. – Какая-то ведьма колдует против меня, я уверен. Я чувствую, что на меня направлено какое-то зло. И когда я найду эту ведьму, то уничтожу. Она будет гореть на костре, а вместе с ней сгорят и мои демоны. А потом мы уедем в Прагу, поженимся в граде и будем жить долго и счастливо.

Маркета похолодела. Она подумала об Аннабелле и о своей умирающей тете. Вспомнила, как знахарка потребовала локон волос принца, вспомнила вонючее зелье, которое булькало в очаге над огнем, когда она уходила из дома на улице Длоуха…

Огромный обеденный стол тянулся вдаль. На другом конце девушка увидела Якоба, пристально наблюдающего за происходящим из полумрака коридора, а в свете мерцающего на стене факела разглядела висящий над ним портрет. У женщины на портрете, одетой в белое платье с серым поясом, была такая бледная кожа, какой дочери цирюльника еще никогда не доводилось видеть.

Маркета поставила на стол хрустальный бокал и уставилась на портрет. Она сразу узнала женщину и вгляделась в ее печальные глаза, опущенные на стоящего в тени Хорчицкого.

Звуки масленичной процессии заглушали все остальные в Чески-Крумлове. Быть может, именно поэтому никто не заметил, как прекратились завывания Габсбурга, воссоединившегося с любовью своей жизни.

Оглушительный грохот трещоток состязался со звоном коровьих колокольчиков и грохотом барабанов, а также пением рожков и дудок. Эта какофония распугивала птичьи стаи и отзывалась одобрительными криками веселящейся толпы. Вырядились, так или иначе, почти все. Птицы с клювами и пестрые клоуны, мужчины в масках и рогатые олени или быки, медведи в накидках из медвежьих шкур и с медвежьими головами, чтобы пугать детей… Некоторые скрывались под разукрашенными шкурами коров и овец. Фермеры оделись в традиционную одежду прошлых веков – деревянные башмаки и, несмотря на холод, белые рубашки с открытым воротом. Они тащили плуги и разбрасывали по улицам семена – для плодородия и хорошего урожая. Их деревянные трехзубые вилы задирали юбки у женщин, и те визжали и хихикали.

Это карнавальное шествие продвигалось – не вполне твердо – по узким, извилистым улицам Чески-Крумлова, чтобы закончить свой путь, как всегда, на внешнем дворе Рожмберкского замка. Гулянья начались в воскресенье, и к этому дню, «разгульному» вторнику, костюмы всех крумловских ряженых уже были заплеваны и покрыты жирными пятнами. Тут и там валялись пьяные в костюмах медведей, козлов, овец, собак и цыплят, которые уже не вязали лыка и катались в снегу, порываясь присоединиться к шумной процессии.