— Откудова? — машинально переспросила Евдокия.

— От нее!

— Что случилось?

Выглядел Аполлон вполне прилично. На нем была белая льняная рубаха, расшитая петушками и крупыми стеклянными бусинами, полосатые штаны с блеском, широкий алый кушак, хвосты которого живописно разметались по траве. И красные сафьяновые сапоги.

Правда, приглядевшись, Евдокия заметила, что ворот рубахи был подран, а на штанах проступали странного вида масляные пятна. Скула Аполлона припухла, а на щеке алела свежая царапина.

— Она… — Он всхлипнул, неловко поднимаясь, на штанах остались травяные пятна, а за рубаху зацепились листья и паутина. — Она меня домагивается!

— Что?

Аполлон перебрался на лавку и, зардевшись, повторил:

— Она меня домагивается! Совратить хочет.

— А ты?

— А я боюся!

— Чего?

— А вдруг… вдруг она меня совратит и бросит? — Аполлон всхлипнул и, достав из кармана штанов платок с теми же петушками, вышитыми красной нитью, шумно высморкался. — А я невинный… остануся опозоренным… и все пальцами показывать станут. Мне маменька говорила…

— Что она тебе говорила?

— Чтоб берегся развратных женщин. Оне коварный.

Аполлон принюхался и деловито спросил:

— Орешков нету?

— Нету. Аполлон, — Евдокия откашлялась и осторожно поинтересовалась, — может, ты неправильно все понял?

— Не-а, — он мотнул головой, — она меня за руку береть. И в глаза еще заглядываеть. Вот так.

Он сгреб Евдокиину ладошку и прижал к груди, сам же причудливым образом изогнулся, вывернул голову, силясь показать, как его новая знакомая смотрит.

Аполлон старательно пучил глаза и хлопал ресницами.

— Я поняла. — Евдокия руку попыталась вырвать, но хватка у Аполлона была мертвой.

— А еще она дышить! — произнес он и старательно засопел. Судя по всему, бедная Брунгильда Марковна, очарованная неземным Аполлона образом, страдала одышкой. — И сопить. Со смыслом.

Сопение со смыслом, вне всяких сомнений, было серьезнейшим аргументом в пользу Аполлоновой версии.

— Намедни пришла в комнату, принесла пахлавы медовой и еще петушка на палочке. Я ж петушков страсть как люблю. А потом и говорит, дескать, у вас, Аполлон, губы в меду, сладкие… так оно и понятно, что в меду, после пахлавы…

Он, выпустив-таки Евдокиину ладонь, потрогал нижнюю оттопыренную губу, убеждаясь, что более нет на ней меда.

— И лезет с платочком. Я-то подумал, что вытереть хочет. Маменька мне всегда губы вытирает, чтобы аккуратным ходил, а эта… — он потупился и густо покраснел, — поцеловала…

— А ты?

— А я… я сбег. Мне маменька говорила, чтоб, если вдруг такая оказия приключится, чтоб бег… и я ночь на вокзале сидел. На вокзале холодно. И еще тетки пирожки продавали, я попросил одного, а оне — денег… откуда ж у меня деньги-то? Пирожки-то черствыя, вчерашние… я, когда торговать стали, так и сказал всем, мол, дрянные у них пирожки! Я ж сам видел, как грели и маслом мазали, будто бы только-только жаренные. Ложь все! А они драться…

Аполлон дернул подранный ворот рубахи.

— Насилу сбег!

— Меня-то как нашел?

— Так это… у Брунечки в Гданьске дом есть. Она меня на воды привезла. Для вдохновения. Ее покойный супружник очень водами вдохновлялся. А в парк мы давече гулять ходили. Меня Брунечка в свет выводила… я ж поэт… и я новый стих написал. Хочешь послушать?

Евдокия покачала головой. Смотрела она отнюдь не на Аполлона, который встал и грудь расправил, кое-как одернув подранную рубаху, снял с плеча паутинку и произнес:

— Я сижу на пляжу! И на бабу гляжу!

— Молодец, — ответила Евдокия.

В настоящий момент ее куда больше занимали панночка Белопольска и Лихослав, без всякого стеснения ее разглядывавший. Тоже о Серых землях рассказывать станет? Или воздержится? Шляхетным панночкам, даже таким, как эта, про Серые земли слушать непристойно.

У шляхетных панночек нервы.

— И Брунечка говорит, что у меня талант! Что мне делать, Дуся?

Сложный вопрос. Евдокия вот сама не знала, что ей делать… и, повернувшись к Аполлону, спросила:

— Аполлон… скажи… а она тебе нравится?

Он зарозовелся и, смутившись, сказал:

— Она хорошая… у нее цельный дом есть, свой. Красивый… с коврами красными. И еще статуями, она говорит, что и с меня статую сваяют, но опосля, когда я известным стану… буду варваром. А я варваром быть не хочу!

— А кем хочешь?

…Лихослав о чем-то мило беседовал с панночкой Белопольской, и та хихикала, стреляла глазками, прижимала руки к груди…

— Принцем, — шепотом признался Аполлон. — Или королевичем.

— Королевич у нас уже имеется…

Его правда — имеется, вон стоит в стороне, наблюдая за Лихославом. И взгляд-то у его высочества внимательный, задумчивый такой взгляд…

— И что? — Наличие королевича Аполлона ничуть не смутило. — Я же ж лучше! Он вон мелкий какой, плюгавый, а я…

Он расправил плечи и кулаком себя в грудь ударил.

— Я так и сказал, что буду королевичем, а она сказала, что я ничего в художественной концепции не смыслю… но все равно Брунечка хорошая… и у нее кухарка такие пироги печет! С грибами! А еще с луком зеленым… и с капустою… с капустою лучше всего…

Аполлон вздохнул и, взяв Евдокию за руку, спросил:

— Что мне делать?

— Жениться. — Евдокия заставила себя не смотреть.

В конце концов, ничего еще не решено… и Лихослав не просил ее замуж выходить… а если и попросит, то…

— Жениться? — Аполлон поскреб расцарапанную щеку. Подобная мысль, похоже, в голову ему не приходила. И, ошарашенный ее новизной, Аполлон силился охватить ее всецело.

— Так и скажи, когда она станет тебя домогаться. Сначала в храм, а потом и остальное, чтобы по-честному.

Аполлон задумался. Думал он медленно, но основательно, от напряжения, видать, шевелились крупные розоватые уши, ходила нижняя челюсть, а длинные Аполлоновы ресницы подрагивали. И Евдокия не без интереса наблюдала, как хмурое обреченное выражение исчезает с лица будущей знаменитости, которую, несомненно, воплотят в камне, не то в образе варвара, не то — королевича…

— Жениться, — повторил Аполлон решительно. — И женюсь! Брунечка добрая, она мне собаку купит…

Он поднялся, отвесил Евдокии земной поклон, мазнув ладонью по примятой траве, и шагнул в кусты, которые печально затрещали. Аполлон исчез, оставив на скамеечке расшитый платок и бусину…