— Елена Васильевна! И хорошо, и трудно будет вам служить в полку мужа. Все дела и поведение ваше однополчане будут рассматривать втройне с пристрастием и через призму памяти о погибшем. Сложно это очень быть все время на виду, все время под перекрестным огнем…

— Фрол Сергеевич, я этого не боюсь и поняла, о чем вы не сказали, но подумали. Я не обижаюсь… Вы правы… Однако меня нужно тоже правильно понять: я должна продолжать борьбу мужа, пока у меня хватит сил…

«Сражение» выиграла женщина. В полку появился новый солдат — Горохова. Попытки определить ее в штаб писарем потерпели провал. Можно было приказать, но Митрохин от этого метода отказался: Горохова была определена оружейницей в экипаж Шубова. Сделано это не случайно было. Вдова пришла туда, где раньше служил се муж

Зима для Гороховой прошла быстро. Опыт учителя помог ей войти в новую жизнь, а знания — освоить новую профессию.

Чем больше Елена Васильевна видела войну, поведение людей в минуты смертельной опасности, тем больше она проникалась уважением к повседневному их мужеству. Из личного горя вырастала новая большая гордость за погибшего мужа. Его образ, не теряя теплоты, очищался от повседневности.

Ее потрясли слова Шубова: «А что ее бояться, смерти-то? С ней мы при жизни не встретимся. Она всегда чужая, потому что видим мы ее со стороны. Страшна не смерть. Страшно потерять напрасно, по-глупому свою жизнь, отдать ее врагу задаром. Погиб товарищ, а осколки от его смерти в моем сердце, ему больно. Оно плачет, а я не имею права сейчас… Может быть, ночью, втихомолку, чтобы другим не было слышно. Мои слезы для других новые страдания».

Маслов со дня приезда Гороховой в полк не мог избавиться от ощущении какого-то родства с ней. Впервые со дня гибели семьи Илья увидел во вдове погибшего друга женщину, с которой ему хотелось побыть рядом. Опаленная горем женская красота у Елены достигла четкой определенности линий, сочетающих в себе и решительность и мягкость. Пышные темные волосы, как откинутая назад траурная вуаль, обрамляли чугь продолговатое, с широко посаженными глазами лицо, в котором угадывалось что-то цыганское. Ему было жаль и пышной прически, и немудрящих нарядов, которые теперь сменили стрижка под мальчика и солдатская одежда. Первое впечатление не проходило, и невидимые лучи, излучаемые Еленой Васильевной, отогревали душу Маслова, и на его губах иногда появлялось неуловимо новое выражение.

В его душе теперь рядом с печалью о срубленном войной дереве любви стал пробиваться новый, свежий побег чувств, отрастающий, наверное, от тех же корней. Он хотел ее видеть, но это было невозможно. Между ними стояли и смерти их близких, и ревность коллектива к памяти погибших, и служебное положение. Хотел, но не искал встречи наедине. Такое событие могло оскорбить Елену Васильевну, унизить его в ее глазах и перед товарищами. Необходимо было разобраться в себе и определиться, что же делать дальше. Надо было собрать все кирпичики своих чувств и мыслей вместе и выложить фундамент отношений.

«Мое желание — это еще не обоюдное стремление. Кто я для нее? Командир. Начавший лысеть вдовец. Может быть, товарищ ее мужа. В самом благоприятном случае хороший человек, такой же, как она, потерявший семью. Ей дорога память о муже. Во имя этого она здесь. Сменила тыл на фронт, привычную и любимую работу с детьми на тяжелый труд оружейницы, таскающей на морозе и в слякоть бомбы, патронные ленты, снаряды, пушки, пулеметы.

Прийти в полк мужа, в экипаж мужа, случайно невозможно.

Впереди войны еще много. Время и судья, и строитель. Может быть, наш возраст и одинаковость судьбы приведут со временем к товарищескому сближению, к дружбе».

Человеку в зимнюю стужу, изголодавшемуся по солнечному теплу, весной всегда лучше, несмотря на то, что он не может дотянуться или хотя бы приблизиться к солнцу, его обогревающему. Такое произошло и с Масловым. Поняв Елену Васильевну, разобравшись в себе, он успокоился, оставшись наедине со своей весенней радостью.

…Елена Васильевна испытывала какое-то тревожное оживление. Ей хотелось сейчас действительно быть настоящей черной жемчужиной и мерцать в ночи теплыми звездочками добра для людей, для Ильи Ивановича. Хотелось защитить от зла войны и Шубова, и Маслова, и всех летчиков и однополчан…

«Однако, Ленка, ты не девчонка. И тебе невредно было бы придержать свои эмоции и фантазию… В общем-то, Илья Иванович замечательный человек. При всей его кажущейся задумчивой суровости и угловатости он, оказывается, чуть ли не поэт… А почему тебя, собственно, встревожили так слова о черном жемчуге? Что в тебе проснулось: женщина или тщеславие?… Хвала женской красоте всегда была эликсиром для бабьей души. Значит, и ты баба, как все?… Но, но, но!… Наверное, хватит углублять бесперспективные исследования своих составных частей — души и тела… Солдат состоит из себя, долга и воли».

Горохова подошла к «своему» самолету, положила фляжки с водой в нишу, сделанную в капонире. В теплых сумерках приближающейся ночи уже исчезла другая сторона аэродрома, где располагалась эскадрилья Маслова. В «ее» капонире, прикрытом сверху маскировочной сетью, настороженно ждал следующего дня «ил» Шубова. Под его широким крылом было уже совсем темно, Елена Васильевна взяла самолетный чехол, шинель и стала готовить «постель». Ей хотелось побыть одной, рядом с этой стальной машиной, которая руками командира делала работу войны…

Закончив разбор боевого дня и отыскав среди сидящих Осипова, командир задержал на нем взгляд:

— Лейтенант Осипов, вам остаться! Остальные все свободны.

Ожидая, пока летчики выйдут с КП, Матвей перебирал в голове свою службу за последний день и неделю, но причины для неприятного разговора не нашел. Однако полного спокойствия на душе не было: всякий неожиданный интерес начальника вызывает у подчиненного массу вопросов к себе и, прежде всего, поиск своих промахов, потому что за хорошее обычно благодарят в присутствии всех. Наконец землянка опустела. Осталось четверо: Митрохин, Мельник, Русанов и Осипов. И это еще больше насторожило Матвея.

— Матвей Яковлевич, — начал Митрохин. — Мы долго думали, прежде чем говорить с тобой. В полку создается четвертая эскадрилья, наше мнение представить тебя к назначению на должность ее командира. Что на это скажешь?

Матвею стало жарко от нахлынувших чувств. Он иногда думал, что рано или поздно его должны повысить в должности. И вот ему возвращают прежнюю должность без промежуточных степеней, значит, полк не принял его обвинения, сфабрикованного в дивизии… К сердцу стала подкрадываться тревога: вдруг штаб дивизии воспротивится такому предложению.

Прежде чем ответить, нужно было справиться со своим волнением… Молчание затянулось. Но старшие не торопили с ответом, понимая состояние офицера. Молчание нарушил Мельник:

— Что молчишь? Боишься или еще что?…

Помощь была оказана. Но мысль еще не отрешилась от всех неудач, постигших его в последний год, не признавала реальность возможного назначения. Голова была полна сомнений, но вслух сказал:

— Товарищ командир, за доверие спасибо, постараюсь оправдать.