Гителе не находила себе места, пока не появились члены погребального братства. В ворота, из которых накануне вывезли Михалку и которые забыли закрыть, вошли две бедно одетые женщины: они несли в руках какие-то странные, давно не мытые чугуны и длинные кувшины для омовения; затем показались носильщики — один с тремя шестами под мышкой, второй с черным полотнищем, пока еще сложенным, а третий с охапкой соломы, которую стелили на носилки.

Когда в кухне и в сенях закипели самовары, а обмывальщицы начали ловкими, опытными руками носить кипяток в комнату, где покойница уже лежала на сдвинутых столах и где ей полагалось «воздать должное», — тогда Гителе, точно разъяренная тигрица, ворвалась в комнату, где могли находиться только люди с крепкими нервами, выдержанные, вроде Эстер-Рохл.

Эстер-Рохл сразу увидела, в каком состоянии Гителе, и подбежала к ней. Гителе что-то прорычала, но тут же умолкла и, покорившись Эстер-Рохл, спросила:

— Скажи мне, прошу тебя, Эстер-Рохл, только одно: неужели все это видят мои глаза?..

— Да, — твердо, без ужимок и кривляний ответила та. — Видят! Ты набожная женщина, поэтому дозволь нам воздать ей должное… Иди, иди отсюда, Гителе.

Она говорила решительно, стараясь вернуть Гителе в сознание, которое та едва не потеряла.

В комнате совершили все необходимые приготовления: обмыли покойницу горячей водой, надели на тело саван, на голову — чепец, произнося при этом соответствующие строки из молитв вроде: «Чистыми водами омою вас…»

Тем временем во дворе приготовили носилки. Один из носильщиков, прислонив к табурету два шеста, связал их веревкой по диагонали. Взял немного соломы из принесенной охапки и опытной рукой соорудил из нее что-то вроде подушки под голову, затем сделал подстилку в ноги, а оставшуюся солому разложил по полотнищу носилок. Тут же двое других принесли покойницу, закутанную в белую простыню.

Домочадцы, родственники, соседи и все женщины, находившиеся в доме у Мойше Машбера, подошли к носилкам и окружили их. Из образовавшегося здесь круга людей, столпившихся возле носильщиков, которые торопливо хлопотали у тела Нехамки, укладывали ее и укрывали, доносились крики, плач и причитания:

— Добрые ангелы идут тебе навстречу!..

— Врата небес да будут пред тобою раскрыты…

— Юное деревце! Горе, горе нам!..

— Похлопочи за нас, заступница…

Гителе осталась на пороге, через который только что перенесли покойницу. К носилкам она не подошла и, едва соображая, смотрела на толчею во дворе, а после каждого крика и вопля задавала себе тот самый вопрос, с которым обратилась тогда к Эстер-Рохл:

— Неужели глаза мои и вправду видят все это?..

Процессия тронулась с места. Послышалось звякание кружки для пожертвований в руке одного из служек погребального братства. Вышли за ворота, которые вчера, когда вывезли Михалку, не закрыли и сегодня закрыть не подумали.

А позднее, когда процессия ушла, когда люди, пришедшие с базара и из молельни, чтобы отдать последний долг покойнице, уже скрылись из виду, у ворот, немного высунувшись на улицу, показался человек, который остался в доме один…

Это был Алтер. В последнее время никто не обращал на него внимания. Показывался он в доме или нет — никого не волновало, о нем просто забыли и не замечали, что и он наравне со всеми не спал ночь напролет и в первый раз, когда Нехамке стало плохо, и на следующий день, когда он вместе со всеми бродил тенью по дому; не замечали его и сегодня, когда все были заняты с покойницей, а он стоял в столовой лицом к стене и тихо плакал в одиночку, ни к кому не обращаясь и ни от кого не слыша слов утешения. Алтер не привык общаться с людьми и поэтому не присоединился к траурному кортежу. Он только вышел за ворота и долго смотрел вслед удалявшейся похоронной процессии.

Он стоял мрачный, точно зверь, потерявший след… И вскоре, словно желая утешить Алтера, к нему неизвестно откуда подошла дворовая собака, которая накануне лишилась хозяина и на которую тоже никто в доме не оглянулся… Всеми забытые, оба они — Алтер и собака — смотрели в ту сторону, куда унесли покойницу.

Алтер простоял бы долго — может быть, до самой ночи, пока не окоченел бы на морозе, но вскоре во дворе показалась Гнеся, просватанная за него служанка. Увидев Алтера, она подошла к нему, заставила его очнуться и увела в дом.

Как всегда после выноса покойника, двери комнат были распахнуты, а на полу остались мокрые следы — от омовения и от людских сапог.

На кладбище процессия прибыла уже в сумерки, так как идти было далеко. Сделали все, что всегда в таких случаях делают: семь раз обошли вокруг тела Нехамки, потом прочли «Справедливость Суда…». Из-за сильного мороза земля промерзла, и копать могилу было трудно, пришлось немного подождать — покойницу опустили в могилу уже при свете фонаря.

При погребении присутствовал сам Гиршл Ливер — он приходил, когда хоронили почтенных людей. Стоя на краю могилы, у изголовья, он держал фонарь, светил и командовал, наблюдал, чтобы все было сделано, как того требовали законы и обряды. «Открой ей лицо», — командовал Гиршл Ливер, светя фонарем и обращаясь к служительнице, которая хлопотала в яме возле тела.

— Черепки… вилочки… — кричал он, когда следовало прикрыть покойнице глаза, а в руку ей вложить веточку или рогульку, якобы чем-то помогающую.

Вскоре Мойше Машбер, так как дочь не оставила по себе взрослого сына, сам принялся читать кадиш. Он как-то странно всхлипнул уже при первом слове «йисгадал», а остальными захлебнулся…

Скорбящих утешали — как положено. Но когда люди, принимавшие участие в похоронах, стали расходиться, Мойше продолжал стоять у засыпанной могилы с таким видом, будто вся его жизнь закончилась здесь, вот у этого холмика. Лузи — который, конечно, был в числе провожавших — подошел к брату, желая облегчить его страдания. Мойше удивленно посмотрел на него, словно на чужого, и проговорил, точно из другого мира вернувшись:

— А… Лузи… Половина моей жизни уже здесь. — Он указал на могилу. — И вторая, наверное, скоро сюда же канет…

— Что ты говоришь?

— Да, — ответил Мойше. — Теперь уже, видно, очередь за мной.

И Мойше Машбер сразу стал готовиться к собственному погребению.

Начал он с того, что сейчас же после траурной седмицы, еще во время полагающегося тридцатидневного траура, он отозвал Гителе в сторонку и неожиданно сказал:

— Нашей жизни, Гителе, скоро конец. Пора подумать о том свете.

— Что? — не поняла Гителе, уж и без того сурово наказанная и почуявшая надвигающуюся беду, и обратилась к мужу за разъяснением: — Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что от здешней жизни нам уже ждать нечего, нужно готовиться к переходу в мир иной.

— Да, но к чему ты это говоришь?

— Я хочу прежде всего женить Алтера.

— Алтера? Сейчас, в такое время?