По такому случаю он хватил лишнего, отчего лицо его, и без того красное, покраснело еще больше, а белая бородка стала казаться еще белее. Голова его сильно вспотела под меховой шапкой, и Мешулему пришлось изрядно потрудиться, чтобы снять ее и остаться в ермолке. Зато, когда ему удалось наконец снять шапку, он пустился в пляс — и спьяну выглядел глуповато и беспомощно; будь у людей настроение получше, они, наверное, засмеялись бы, отвели бы его в сторонку и усадили на место…

Но сейчас никто его не останавливал, и странно было видеть этот танец, который Мешулем исполнял с закрытыми глазами, с какими-то козлиными увертками и гримасами. Впрочем, все тогда выглядело странно, в особенности сами новобрачные, которых после венчания усадили рядом. Они ели все, что подавали, ни словом друг с другом не перемолвившись и давясь каждым куском под устремленными на них со всех сторон взглядами.

Странным казалось и то, что Гителе позволила посадить рядом с собою старшую прислугу, которая была для невесты самым близким человеком. Странно выглядели гости — человек пятнадцать из числа приверженцев Лузи, которых Мойше пригласил через брата, так как звать более близких людей, постоянно принимающих участие в торжествах у Мойше Машбера, было нежелательно именно потому, что они близкие и постоянные участники торжеств, — лучше им не присутствовать на этой странной свадьбе.

Странным представлялось и то, что друзья Лузи, желая повеселить новобрачных, пустились в пляс, какого стены этого дома никогда не видали: танцевали близко друг к другу, то высоко задирали головы, то опускали их чуть ли не до пола, будто желая соединить небо и землю своими взглядами.

Странно было и то, что вслед за танцорами на середину комнаты вышли Лузи и Мойше. Мойше, хотя и справлял траур, решил порадовать брата Алтера, а Лузи не захотел оставлять Мойше одного и пошел вместе с ним…

Было странно видеть, как они кружились друг за другом — то Мойше впереди, а Лузи за ним, то Лузи впереди, а Мойше сзади, и ни разу их взгляды не встретились.

Странно было видеть, как после этих двоих вышли танцевать Гителе и старшая прислуга, и Гителе держалась с ней почтительно, как равная с равной, ничем не подчеркивая своего знатного происхождения и высокого положения. От этого у прислуги лицо горело, и она во время танца поминутно вытирала верхнюю губу надетой ради празднества шалью…

Затем вперед выступили Эстер-Рохл и Юдис… Лицо Эстер-Рохл было словно из жесткого ремня — от постоянной нужды и недоедания. Ее приглашали к больным родственникам, на похороны и свадьбы — как правило, только для наблюдения за сервировкой, а в исключительных случаях, как теперь, на свадьбе Алтера и Гнеси, для выполнения более важных дел: Эстер-Рохл должна была обучить невесту женским правилам, проводить ее в баню и в микву, а в часы свадебной трапезы ей полагалось танцевать со знатными домочадцами, как сейчас с Юдис. Она танцевала спокойно, ни одна черточка на ее суровом лице не дрогнула, как если бы ни один луч радости не мог проникнуть в ее исстрадавшееся сердце, однако веселье Эстер-Рохл выражалось именно через это спокойствие, которое значило, вероятно, гораздо больше, чем все другие проявления радости.

Затем показался ее муж, переплетчик Мойше, которого никогда на свадьбы не приглашают, а если и пригласят, он отказывается приходить, так как уверен, что никто в нем не нуждается и его присутствие не послужит украшением торжества. Но на этот раз он явился, потому что почувствовал себя близким человеком, потому что здесь он мог меньше стесняться и отсиживаться в углу со своим невысоким ростом, скромной улыбкой и перепачканными переплетным клейстером руками, которые он никак не мог отмыть.

Он танцевал с Мешулемом. Сват был в ермолке, без шапки, которую он снял, чтобы чувствовать себя свободнее и показать свою радость; к тому же он выпил больше, чем следовало. Переплетчик Мойше носил шапку, подходившую лишь для будней, а он надевал ее и в субботу, и в праздник, и в день свадьбы, на которую его никогда не приглашали.

Мешулем танцевал глуповато и по-пьяному вразвалку, а переплетчик Мойше — спокойно, скромно и так неуверенно, словно боялся топтать пол своими бедняцкими ногами.

Потом Лузи как старший танцевал «польского» с невестой. Гнеся держала красный платок за один конец, а он за другой. Лузи водил ее, а все присутствующие окружили их, присматривались и чувствовали, что в иной обстановке Лузи мог бы блеснуть мастерством, но сейчас, видимо, по знаку, поданному братом Мойше, он решил сократить танец.

Сократили также и другие обряды, обычно принятые на свадьбах, а иные и вовсе обошли.

Например, не объявляли имен гостей и родичей, принесших свадебные подарки молодым, так как присутствовали только родственники жениха, а со стороны невесты не было никого, кроме старшей прислуги; не играли приветственных тушей и танцев в честь сватьев… Здесь это было бы неуместно, и, чтобы не обидеть невесту, никого не чествовали. Расплатиться с музыкантами, с кантором, служкой и прочими представителями общины постарались как можно незаметнее, без лишнего шума и громогласных слов благодарности.

Свадьба была окончена. Гости тихо попрощались и рано разошлись. Остались только родные, но и их торопили, намекая, что пора возвращаться по домам.

Тем временем Эстер-Рохл и старшая прислуга готовили молодым постель, шептали что-то над подушками и произносили заклинания, которые полагалось говорить при подготовке ложа для новобрачных.

В доме наступила тишина, все уснули… Здесь следовало бы, наверное, опустить занавес и расстаться на время с семейством Мойше Машбера, однако мы имеем дело с исключительным случаем и, поскольку речь идет об Алтере, вынуждены намекнуть на некое обстоятельство, которое обычно замалчивают… Судя по всему, между молодыми супругами в ту ночь произошло нечто необычайное… Заметим лишь одно: что касается Алтера, то предположить можно все, что угодно…

И добавим: утром, когда все в доме еще спали, а на дворе едва начинало светать, Гнеся поднялась с постели, оделась, потопталась в комнате, собрала свои вещи и связала их в узелок. И если бы старшая прислуга, дремавшая на кухне, не была так утомлена после дня свадьбы, она бы, вероятно, услыхала, что из покоев кто-то прошел в кухню, побыл там немного, а потом осторожно отворил дверь и вышел на улицу.

Куда направилась Гнеся из дома Мойше Машбера, мы сказать не можем: то ли к знакомым, то ли к маклерше прислуг, то ли просто бродить без цели. Но о том, какое впечатление произвел ее уход из дома после первой брачной ночи, мы знаем и добавим лишь несколько слов.

Наутро все домочадцы ждали появления молодоженов, но дверь их комнаты все не отворялась. Тогда на помощь позвали Эстер-Рохл, которая оставалась ночевать у Мойше Машбера, попросили ее постучаться к молодым и сказать им, что пора вставать… Эстер-Рохл постучалась, но не получила ответа. Тогда она толкнула дверь и, убедившись, что комната не заперта, вошла внутрь и застала Алтера уже одетым: одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что случилось нечто неслыханное.

Спал ли Алтер и не видел, что Гнеся собирается уходить, или видел, но притворился спящим, — так или иначе, но он уже давно, видимо, стоял посреди комнаты и был так бледен и расстроен, как если бы с ним случился или вот-вот случится болезненный припадок…