Я, конечно, гадаю, не прогуливался ли он вниз по тупиковой улочке.

В новых моих снах, как мне кажется, я постоянно вижу то Ким, то Мисси, то Ким, то Мисси. Они пытаются быть милыми. Но в новых моих снах из этого ничего не выходит.

Я по-своему люблю Лиззибу, однако когда я размышляю о ее сексуальном опыте и социальной ориентации, у меня возникает впечатление, что существуют только четыре или пять типов отношений, которые когда-либо могут сложиться между ней и мужчинами.

Он Отказывается От Обязательств. Ей Трудно Предоставить Ему Необходимую Свободу Действий. В Данное Время Он Чересчур Сосредоточен На Своей Карьере. Они Считают, Что Любят Друг Друга, Но При Такой Разнице В Темпераментах Смогут Ли Они Когда-либо Соединиться?

Теперь она стала гораздо назойливее — во всяком случае, в то время, когда не занята едой. Все ограничения исчезли. Она словно бы падает. Она падает с обычным ускорением, которое довольно-таки велико: девять и восемь метров в секунду за секунду. В таком падении хорошо одно: при этом без разницы, сколько ты весишь… Полагаю, я мог бы сказать ей, что попросту старомоден. Когда я изящным движением убираю ее руку со своего колена, мне так и слышится, как я говорю ей: «Наверное, Лиззибу, я просто дитя своего времени». Или другой вариант: ведь несть числа расслабляющим, но не смертельным болезням, на одну из которых я мог бы застенчиво сослаться. Вчера вечером на лестнице она взяла меня за руку и сказала: «Ты что, хочешь потерять время даром?» Это я-то? Время даром? Неужели она не слыхала, что тех, кто теряет время даром, становится все меньше? Хотя, возможно как раз она-то немало времени потеряла даром — во всяком случае, теряла вплоть до недавней поры. Взять Динка Хеклера — выглядит он как беспощадный десятник при разграблении города. Но от меня она подобных вывертов не дождется. Я — дитя своего времени.

В дикие денечки горячей моей молодости никто не хотел рисковать — ну и я, конечно, тоже. Помню, как это обычно проворачивалось… У тебя на неделе свободный вечерок не выкраивается? Полагаю, мы могли бы выбраться вместе в чудное место — в больничку. Это на Седьмой Авеню. Если что, прихватывай с собой персонального доктора. Ну, если так тебе будет спокойнее. А я захвачу своего. Я за тобой подскачу этак в половине девятого. На «неотложке». Ну, солнышко, смотри не опаздывай.

Теперь все происходит не совсем так. Немного поразмыслим. Кочующие вирусы, все эти пшюты, фаты и хваты, становятся, разумеется, все более многочисленными, но, кажется, они поумерили свой пыл. Естественно, заботясь о собственной выгоде. В конце концов, все они всего лишь паразиты, а ведь никакой халявщик-профи или записной ходок в гости не пожелает и вправду разнести все вокруг себя вдребезги (разве только он не до одури пьян). Так что мудрость эволюции возобладала; они, пораскинув мозгами, выбрали стратегию стабильности, имея в виду собственные долгосрочные интересы, и пляшут теперь во всеобщем хороводе. Кроме того, все мы знаем, что нам не предстоит жить вечно. Да, знаем наверняка. Какое-то время мы об этом забывали. Какое-то время возможность попробовать жить вечно казалась нам достойной внимания. Но больше — нет. В тренировочных залах и в клиниках разряда «у Христа за пазухой» жухнет краска на стенах и все покрывается пылью — даже в Калифорнии. Семьдесят лет — высоковатая планка, даже для богатеньких, даже для типов вроде Шеридана Сика. Мы подсознательно согласились с тем, что жизнь подверглась редакторским сокращениям, и сызнова начинаем спать с кем попало. По крайней мере, некоторые из нас. Акт любви происходит во владениях смерти. Но не очень часто. Так же редко, как недолго ковыляют по коридорам обитатели хосписов, несмотря на все современные ухищрения.

Я познакомился с нею одиннадцать лет назад. Мы считали, что мы в безопасности. Более того. Мы считали, что все предрешено. Все и было предрешено.

Теперь она не желает со мной разговаривать. Имя мое в «Хорниг Ультрасон» стало грязным ругательством. Я не слишком хорошо себя чувствую, и у меня совсем нет денег.

Я, оказывается, потакаю пошленьким грезам — а не продаться ли Голливуду?

Сочту, пожалуй, с дюжину самых улетных актрис, которые из кожи будут лезть вон, лишь бы заполучить роль Николь Сикс. Могу припомнить нескольких чтимых в киношном мире верзил, что совладали бы с ролью Гая (из тех, кто играет героев Ивлина Во: кротких, недоумевающих, бессмысленно привлекательных). Что до Кита, то здесь понадобится специалист по тотальному внедрению, энергичный педант, которому, чтобы хоть отчасти подготовиться к этой роли, придется годика этак два или три прожить в шкуре троглодита.

Единственная трудность — это Мармадюк. Типичный Мармадюк. Предельная трудность. И ныне, и присно.

Может, удалось бы обойтись и без актера-малютки: ведь можно использовать маленького робота или даже прибегнуть к компьютерной анимации. С компьютером чего только не сделаешь. Или, раз уж и возраст, и время так сильно вышли сегодня из колеи, взять на эту роль молодого карлика — загримированного под младенца и в подгузнике?..

Все пошло наперекосяк. Старые стараются подражать молодым. Так было всегда, мы все так делаем, и юность всегда была образцом для подражания. Но нынче молодые стараются казаться старыми, и что это означает? Мертвенную бледность — тусклые лохмы — изломанную походку — судорожную жестикуляцию — макияж под какую-нибудь ведьму — костыли — бандажи — ортопедические башмаки…

И вот ведь еще что. Начинаешь охреневать от того, как выглядят твои детки. Сперва охреневаешь от того, как выглядишь ты сам (похож то ли на какие-то руины, то ли на прокламацию протеста), а потом, покончив с этим, начинаешь охреневать от того, как выглядят твои детки. Тупорылые прически — этакие лакированные колосья, типа метелок грецкого ореха. Только цвета разные: анилиново-красный, каштановый, причудливые комбинации пшеничного и брюквенного. В парке я видел малышку, только-только начинающую ходить, с серьгами в проколотых ушках. А у другой была татуировка (раненая певчая птичка). Есть там и детки в париках, очёчках и с игрушечными зубными протезиками. Возят их в креслах-каталках.

Теперь мне ясно, что у Британской империи ныне совсем другие черты, чем были прежде. Но вот что любопытно: а как будут выглядеть детки нынешних деток?

Мы с Лиззибу идем в новый молочный бар на Кенсингтон-парк-роуд. Она угощает. Настаивает на этом. Заведение называется «У Толстушки», что кажется мне предвестием неприятностей, паршивого оборота дел. По пути Лиззибу будет уплетать мороженое, или горячий крендель, или хот-дог длиною в фут. А уже там, уже собственно «У Толстушки», она примется за молочные коктейли и, возможно, пломбиры с банановыми ломтиками или еще какие причудливые десерты. И надо всеми этими блюдами будет обрисовывать перспективы пожизненного своего женского одиночества.

В этот-то наш поход и получилось так, что к носу ее невесть каким образом прилепилась шоколадная капелька. Я все думал, что она в конце концов ее заметит — почувствует или увидит. Ничего подобного. А я все медлил, очень долго медлил — долго для носа, долго для шоколада. Огромное облегчение испытал я в тот момент, когда она извинилась и отправилась в туалет. Тяжело поднялась со стула, и я заметил, что молния на ее юбке разошлась, не выдержав натяжения. Минут через пять, по меньшей мере, она вернулась, и шоколадная капелька пребывала все там же.