— Прекрасно! — воскликнул Оливье, совершенно выведенный из себя этим препирательством, — скажи своим вождям, что они нарушают данное слово и что я ухожу. Дик, идем!

— Черный Орел, — возразил Виллиго с невозмутимым спокойствием и величавой гордостью, — не передаст вождям тех слов, какие сейчас произнес молодой Мэннах, а если молодой Мэннах уйдет, то Черный Орел сотрет свои военные татуировки; его примеру последуют и все остальные! Пусть же молодой опоссум, прежде чем поступит подобно неразумному детенышу опоссума, выбирающемуся из гнезда раньше времени и ломающему себе спину, послушает совета Тиданы!

С этими словами старый воин повернулся спиной к графу и удалился гордый и спокойный, как всегда.

— Вы идете, Дик? — почти повелительно спросил граф. — Я не останусь здесь ни минуты долее!

Капитан встал, готовый следовать за Оливье.

— Благодарю! — воскликнул молодой человек, найдя в нем поддержку. — Благодарю! — и он с чувством пожал ему руку.

— Дорогой Оливье, — сокрушенным тоном заговорил траппер, — вы этого не сделаете… Во имя нашей старой дружбы прошу вас, выслушайте меня!

— Хорошо, говорите, но только покороче, Дик!

— Поверьте моей опытности, вы не должны так вести себя здесь. Вы смертельно оскорбили Черного Орла, который десять раз спасал вам жизнь! Я готов поклясться, что вожди поняли ваше требование именно так, как он вам говорит: иначе они не дали бы вам никакого обещания. Из снисхождения к вам они согласились сами не вмешиваться в это страшное дело, которое я считаю столь же возмутительным, как и вы, но на которое я смотрю с другой точки зрения! Привязывать пленников к столбу пыток — исконный обычай всех племен Австралии, от которого вы никогда не заставите их отказаться, так как они считают это своим неотъемлемым правом! Еще на прошлой неделе, несмотря на то, что до настоящего времени нагарнуки и нирбоа не находились в состоянии войны между собой, нирбоа привязали к столбу пыток пять молодых нагарнуков, которых они также сохраняли для какого-то своего празднества, и нагарнуки не сделали ничего, чтобы спасти этих несчастных от их ужасной участи! А теперь вы требуете, чтобы нагарнуки, зная об этом, отказались от наслаждения мести! Эти пять замученных нирбоа на прошлой неделе нагарнуков были молодыми и еще неопытными воинами, которые дали захватить себя в плен на аванпостах, и их матери теперь находятся в числе этих женщин. А вы хотите, чтобы они оказались милосердными по отношению к пленникам! Если бы даже они согласились пощадить их, никто в целом буше не мог бы объяснить себе их странное поведение: это было бы в глазах всех туземцев постыдной слабостью, неуважением к своим погибшим единоплеменникам, за которых не захотели отомстить; мало того, все приняли бы это как доказательство того, что нагарнуки боятся нирбоа! Вы должны знать, что для туземцев не существует прощения врагам. У них в языке нет даже слова, соответствующего этому понятию! Как же можно требовать от них того, чего они даже понять не могут, когда у них пощадить врага считается постыдным как для отдельного лица, так и для целого племени?! Кроме того, милый Оливье, вы смотрите на вождей нагарнуков, как на каких-то европейских начальников или губернаторов. Австралийский вождь не властен подчинять своей воле никого из своих одноплеменников; его власть начинается только с того момента, когда начинаются военные действия. А вне этого он не может отдать даже самого пустяшного приказания самому младшему из воинов. Даже Совет Старейшин только улаживает распри и недоразумения, наказывает за преступления и объявляет войну, а дальше этого его власть не простирается. Я говорю это к тому, чтобы вы правильно взглянули на вещи и не стали упорствовать в своем намерении демонстративно удалиться с их празднества, так как если вы это сделаете, то мне останется только посоветовать вам немедленно покинуть буш и переселиться в Мельбурн. Помните, ваш уход будет смертельной обидой для людей, которые двадцать раз ставили свою жизнь на карту ради вас; они все до единого станут вашими врагами, так как в их представлении ваше поведение будет значить, что вы перешли на сторону нирбоа и заплатили им за их самоотверженную любовь к вам самой черной неблагодарностью! Едва вы уйдете, то Виллиго, а за ним и все воины смоют военную татуировку с лица, и тогда ничто на свете не заставит их снова взяться за оружие ради защиты ваших интересов! Подумайте только обо всем, что эти нагарнуки сделали для вас за эти два года; подумайте, что с минуты на минуту их услуги могут снова понадобиться вам! Кроме того, я должен вам сказать, Оливье, что я, ваш испытанный друг, не последую за вами, если вы уйдете теперь отсюда: я не хочу оказаться изменником в глазах этих людей.

— Что вы на это скажете, капитан? — обратился Оливье к Джонатану Спайерсу.

— Я согласен с вашим другом, — отвечал Красный Капитан, — по-моему, он прав. Но если вы все-таки сочтете нужным удалиться, то я последую за вами!

— Благодарю! — сказал граф, пожимая его руку. — Я решил остаться!

Между тем женщины продолжали истязать пленников. Вооружившись острыми кремневыми ножами, они срезали тонкими пластами мясо с разных частей тела несчастных и тотчас же прижигали рану горящей головней, чтобы остановить кровь. Время от времени мегеры прерывали свое ужасное занятие ликующими песнями и плясками вокруг своих жертв, которые с геройским мужеством воспевали, не переставая, подвиги своего родного племени.

— Вах! Вах! — пели они хором. — Нагарнуки — не дети Моту-Уи, Великого Духа; они рождены из грязи! Они не смеют глядеть в глаза воинам! Покажите нам ваши раны, трусливые опоссумы, вонючие коршуны, вас ранили только в спину! Вах! Вах! Нирбоа — славные воины, нагарнуки — женщины!

И так продолжали они петь часами, днями. Если смерть долго не приходила, они все-таки должны были петь даже при самых невыразимых пытках и смеяться, когда обнажали их кости, когда им отсекали член за членом; петь до последнего издыхания, до последнего проблеска жизни, чтобы не прослыть малодушными трусами. Оливье отворачивался, чтобы не видеть всех этих ужасов. Канадец стоял неподвижно, с удивительным стоицизмом относясь к происходившему: он уже не впервые видел все это и сам был некогда привязан нирбоа к столбу пыток.

При каждом новом стихе военного гимна пленных, при каждом их кличе женщины придумывали новые пытки для несчастных. Когда же муки становились непосильными, страдальцы с воем выкрикивали свой военный клич и этим всем заглушали крик невыносимой муки. Но сколько ни крепился Оливье, нервы его наконец не выдержали, и, слабо вскрикнув, он лишился чувств. К счастью, перед этим гостям были предложены освежительные напитки, в том числе и вода, и несколько капель воды помогли привести графа в чувство, так что этот эпизод, среди общего возбуждения и шума остался незамеченным.

— Ах Дик, Дик! Зачем вы заставили меня присутствовать при подобном зрелище! — воскликнул он, и старый траппер был растроган этой почти детской жалобой до слез.

Между тем страшная сцена подходила к концу. День начинал клониться к вечеру; солнце спускалось к горизонту. Матери пяти молодых нагарнуков, замученных нирбоа на прошлой неделе, стали просить, чтобы им было предоставлено удовольствие нанести несчастным смертельный удар, что и было исполнено: это было их законное право. Тогда каждая из них избрала самое ужасное, что она могла только придумать; перо отказывается описывать все это; достаточно будет сказать, что когда изуродованные до неузнаваемости останки человеческих тел были наконец брошены в костер, то они уже не имели ни рук, ни ног, ни глаз, ни носа, ни ушей, ни губ; это были просто окровавленные торсы, не имеющие даже человеческого подобия.