в школьный сад — встречать восход солнца. Учителя и ученики выстроились длинной шеренгой вдоль забора, устремив свои взоры на восток, ожидая появления «дневного светила». В своем напряженном ожидании они были похожи на паломников, пришедших издалека приобщиться к дорогой святыне, которая показывалась редко и далеко не всем.

Уже стало совсем светло, а солнце все не всходило. Ребята не выдержали, начали шутить:

— Может, его сегодня и не будет?

— Выходной же!

— Саш, тебе сверху виднее — где там оно?

Но вот зарумянилась, зарделась плавающая на горизонте тучка, заалело небо, и над самым краем земли показалась багровая скобочка солнца.

— Ура! Да здравствует солнце! — закричали, захлопали в ладоши «паломники».

А солнце меж тем медленно, туго, будто его кто с трудом выдавливал из-под земли, всплывало над горизонтом, увеличиваясь в размерах все больше и больше. Багровое, густое, оно было каким-то нерадостным, зловещим. Неровные края его дрожали желеобразно и изгибались, как в многожды гнутом зеркале. Выплыв больше чем наполовину, солнце уже само стало вытягивать свое тело, потому что нижняя часть его удлинилась, будто зацепилась за что-то. Наконец, оторвав хвост от земли, оно быстро втянуло его в себя, постепенно принимая форму правильного диска и успокаиваясь от желеобразного дрожания. Врезавшись верхним острием в тучку, солнце пробило ее и уже из нее вышло гладким, ровным, оранжево-желтым, то есть таким, каким оно и бывает всегда…

Наблюдавшие восход долго стояли молча, расходились почему-то медленно, задумчиво.

В шесть часов заговорило радио, и полились из репродукторов военные марши. Бодрые, духоподъемные, они сначала так и воспринимались, но постепенно повеяло от них какой-то тревогой, и эта тревога вскоре отпечаталась на лицах директора, учителей, а потом и выпускников. Все недоуменно поглядывали друг на друга, спрашивали, что бы это значило; директор то и дело входил к себе в кабинет, звонил куда-то по телефону и всякий раз выходил, пожимая плечами: «Ничего не знаю».

И только около двенадцати часов марши прекратились и начались позывные. Долго, тревожно сзывали они к репродуктору слушателей, а их и сзывать не надо — все и без того давно уже ждали какого-то важного сообщения.

«Говорит Москва!» — раздался густой, взволнованно-твердый голос диктора.

Война!..

По радио выступил Молотов, свою речь он заключил словами:

«Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

Война!..

Гурин бежал домой. Солнечный воскресный день, а улицы почему-то пусты. На небе ни облачка, а солнце будто померкло, светит, как сквозь закопченное стекло. Только уже на своей улице, напротив двора Царевых, увидел он кучу мужиков — сидят прямо на траве, дуются в карты. Все вошли в азарт, смеются, хохочут, наказывают проигравших, на Гурина никто и внимания не обратил. «Они еще ничего не знают… — подумал он. — Сказать? Или погодить?.. А сказать надо… Но как?..»

В игре наступил передых — начинался новый кон. Тимка Царев принялся тасовать карты для раздачи. Только теперь, доставая из кармана папиросы, взглянул на Гурина Дмитрий Гридин, Митря по-уличному. Взглянул, кивнул ему приветственно:

— Ну как, Василь, кончил ученье?

Митря — красавец парень: высокий, спортивный, он только весной вернулся из армии, с месяц как женился; живет он на соседней улице, а сюда ходит к Тимке переброситься в картишки.

— Кончил… — сказал Гурин.

— А че ж такой грустный?

— Война началась…

— Как война? — вскочил Митря.

— Германия напала… Гитлер… Утром бомбили Киев, Минск. Идут ожесточенные бои.

— Што ж ты молчал столько времени! Мне ж надо уже в части быть. — И Митря побежал прямо через Царев двор, через огороды, не разбирая ни тропок, ни дорожек.

Не прошло и пяти минут, мужики еще обсуждали тревожную весть, а Митря уже бежал обратно. Через Куликов проулок — бегом, и на заводскую гору — бегом, и сколько видно было — все бегом и бегом, — заспешил в военкомат. А еще через несколько минут вслед за ним, прижав к груди беленький узелок, подалась жена его Ольга.

Дома Гурин застал посреди двора Алешку — он держал в руке голубку и напряженно шарил глазами по небу. Увидев Ваську, стал оправдываться:

— Чужак там… Дак я плекатого турнул…

В другое время Васька отвесил бы ему хороший подзатыльник за самовольство, крепко «турнул» бы его самого, но тут будто и не слышал, о чем говорил братишка, к словам его отнесся безразлично, смотрел на него грустно.

Алешка не на шутку встревожился:

— Што?.. Не перевели?!

— Куда? — не понял Васька.

— Из десятого?..

— Перевели. Война началась.

— Какая война?

— Настоящая, какая… Гитлер напал.

У Алешки расширились глаза, он выпустил на землю голубку, отер руки.

— Што ж теперь будет?

— Раздолбим фашистов — вот што будет! — сказал Васька уверенно и вошел в дом.

Прошел по комнатам — пусто, мать на работе, делать нечего — не с кем посоветоваться, поговорить. Вышел, огородной тропкой направился в Карпов двор — может, Никита дома.

Заглянул к ним в сени, увидел через открытые двери: сидят в чулане тетка Ульяна, Клавка и Петро — перебирают сухари, сортируют: хорошие бросают в плетеную корзину, плесневелые — в ведро. Увидев Ваську, Ульяна приподнялась, почему-то застеснялась своего занятия, улыбнулась, заговорила небрежно:

— Вот перебрать решили… Цвесть начали, дак мы цвелые поросенку откидываем. — И засмеялась, вспомнив что-то. — Вот грехи! Помнишь, как вы с Микитой перекувырнули вон тот чувал? Не было счастья, так несчастье помогло, теперь с тех пор наука: оказывается, их время от времени надо перебирать, просушивать. Какие дужа подпортились — выбрасывать, штоб здоровых не заражали…

— Никита дома? — спросил Васька.

— Нема. Его ж уже две недели нема — на практике в Красноармейском. На шахте. А ты разве не знал? На што тебе Микита?

— Война началась, — сказал Васька.

— Война?

— Да…

— Вот она… Значит, все-таки… А думали, ишо поживем… — Она оглянулась на ребят. — Ой, ой!.. Это дужа поганое известие… Война, а моих мужиков нема дома. Старого давно угнали в командировку — кудась под Ростов новую линию прокладывать, а Микита в Красноармейском… Ой, ой… Клав, Петро, кончайте это дело, ссыпайте все в чувал, теперь, похоже, они все подберутся — и цвелые, и всякие.

Заохала Ульяна, заметалась — как быть, как «позвестить» мужикам.

— Да они-то узнают, — успокоил ее Васька. — По радио ж объявили.

— Узнают, верно… — согласилась она. — Ой, ой… Война…

Вечером Гурину принесли записку от Ивана Егоровича — просили прийти в клуб, «прокрутить» кино, так как Николай ушел на фронт.

«Ушел? — удивился он. — И Николай уже ушел…»

Однако записке обрадовался: в клубе он узнает последние новости о войне. Собрался, подался в клуб.