Здесь, именно в этой тюрьме, окруженной гнилым болотами, годами держали знаменитых советских диссидентов, и здесь они сидели и умирали под бравые сводки с колхозных полей, которые с утра до ночи передавало тюремное радю. И никто из них не знал, что где-то на воле происходят митинги и демонстрации в их защиту, что о них пишут в западных газетах и что правительства западных стран вручают Кремлю ноты в их защиту. Тюремное радио об этом молчало, а все, что знали зэки из политических новостей, – что советские войска вошли в Афганистан, а их главный тюремщик Юрий Андропов стал главой государства!

И я вдруг представил себе ту полнейшую безнадегу, которую приносили эти сообщения в камеры пермского лагеря. Там, за болотами, в тысяче километров от этого лагеря сталинско-брежневские соколы давали балы, стучали ботинком по трибуне в ООН, перекрашивали в красный цвет половину мира и завоевывали космос. А здесь? Господи, чем же жили тогда узники этих каменных клеток? Какой надеждой? На что? Даже при «либеральном» Горбачеве понадобилось четыре года гласности, сотни народных демонстраций и запросов Запада, чтобы Кремль приказал открыть ворота этого лагеря и выпустить из него еще живых…

Но вот кинокамера вместе с тысячами ликующих эстонцев встречает N на таллиннском вокзале, и толпа несет его на руках через город. Он еще в тюремной робе и брит наголо, а вокруг – Эстония 1988 года, Эстония, над которой гуляет ветер близкой свободы. Кончился фильм, мы вышли из кинотеатра и… Нет, мы не смогли выйти из кинотеатра. Тысячи полторы 20-летних эстонцев шли по узкой таллиннской улице плотными рядами, в цветастых национальных нарядах, пели и выкрикивали что-то по-эстонски – наверно, призывы о выходе из СССР! Они шагали по брусчатке мостовой и по узкому тротуару, а N., символ их борьбы, отсидевший за их победу 16 лет, оказался прижатым к дверям кинотеатра. Он стоял там, не узнанный ими, старый, седой и сутулый, а потом, когда прошла демонстрация, он снова повел нас в гостиницу и стал опять рассказывать о лагере. И я вдруг с ужасом понял, что он – психически – все еще там в каменном мешке своего тюремного прошлого, что он болен этим прошлым, как человек, чудом вынутый живьем из расстрельных могил Куропат. Что он видит вокруг? И видит ли он вообще?

Господи, подумал я, это же персонаж Эриха Ремарка, это же тема для романа «Диссиденты», для фильма и театральной пьесы! Молодая армия свободы ушла вперед, а он, раненный прошлым, хромает за ними и не может догнать…

Но разве я – не он?

– У меня сегодня встреча с мэром Таллинна, – сказал за завтраком Джон О'Хаген. – Кто-нибудь хочет пойти со мной?

Кроме меня, никто не вызвался, и мы с Джоном пошли вдвоем.

Неказистое 600-летнее кирпично-каменное здание таллиннской ратуши. На черепичной крыше, на высокой игловидной башне стоит символ Эстонии – медная статуя Старого Тоомаса. Вот уже несколько дней этот Старый Тоомас снова держит в руках не советский, а национальный эстонский флаг. А под ним, на Ратушной площади, происходят митинги, демонстрации, гулянья.

Но едва вы входите внутрь ратуши, как ее метровые каменные стены, ее залы с низкими сводчатыми потолками и увесистость ее старинной мебели – все это сразу сбивает уличное возбуждение, выравнивает ваш пульс и призывает к спокойствию, рассудтельности, взвешенности слов и решений.

Харри Луми, мэр Таллинна – высокий, крупный мужчина лет сорока пяти, с негромким голосом, неторопливыми жестами и мягкими спокойными глазами – провел нас через зал Магистрата, зал Правосудия и Бюргерский зал в свой кабинет. Там, у двери, стоял огромный кованый сундук с позеленевшими от времени металлическими окладами, поясами, бляхами и замками. Харри улыбнулся:

– Раньше в этом ящике хранилась городская казна. Обратите внимание на три замка по бокам. Они совершенно разные. Когда-то жители города выбирали трех казначеев, и у каждого казначея был ключ только от одного замка. Но что самое интересное: в казначеи выбирали только тех, про кого было известно, что они замятые враги и ненавидят друг друга. Чтобы уж точно знать: эти никогда не сговорятся и не похитят казну…

Затем оба мэра – эстонский и охайский – стали обсуждать, как им наладить прямую связь между Охайо и Таллинном, но меня эта тема не занимала, и я вмешался в их беседу только один раз – правда, с типично журналистской бесцеремонностью:

– А сколько лет вы уже мэр Таллинна? – спросил я у Харри Луми.

– Шесть лет, второй срок.

Я тут же прикинул, что он стал мэром до гласности, и значит…

– Вы коммунист, конечно?

– Да, – сказал он.

– А что случится, если завтра Эстония выйдет из СССР и власть перейдет от вашей коммунистической партии к Народному фронту или к Национальной независимой партии Эстонии? Вы готовы добровольно уйти из этого кабинета? Или вы будете бороться за это кресло?

– Меня выбрали на это место не члены моей партии, а эстонцы, жители Таллинна, – ответил он. – И если они захотят другого мэра – что ж, я готов к этому.

Но на меня этот дипломатический ответ не произвел впечатления, я спросил:

– А вообще, вы кто – вы сначала эстонец, а потом коммунист? Или наоборот – сначала коммунист, а потом эстонец?

Прямо скажем, только положение иностранного журналиста позволяет в СССР задавать такие бесцеремонные вопросы, и я этим положением пользовался с удовольствием.

– Я думаю, что политика Центрального Комитета компартии Эстонии лучше всего отвечает на этот вопрос, – ответил мне Харри Луми, имея, конечно, в виду, что руководители компартии Эстонии уже третий год открыто демонстрируют Москве и своему народу, что они сначала эстонцы, а лишь потом, может быть, коммунисты…

После этого два мэра продолжали свою профессиональную беседу, а затем Харри Луми принес и положил перед нами огромную, килограммов на десять, книгу для почетных гостей, чтобы и мы оставили в ней свои нетленные автографы. Но перед тем как дать нам расписаться, он не без гордости стал показывать записи, сделанные в этой книге главами европейских и африканских государств, кинозвездами и прочими знаменитостями.

– А вот тут, на странице 51, смотрите, кто расписался, – сказал он.

Я взглянул на ровные рукописные строки, занимающие огромную страницу, потом – на подпись: «М. Горбачев».

Еще не совсем понимая, какая передо мной находка, я стал читать его запись. Это был стандартный и скучный текст:

"Для советских людей Таллинн, – это и древний город, всеобщий памятник культуры, это и столица Советской Эстонии, где живут люди трудолюбивые, любящие свою землю, преданные дружбе нашей Великой страны, делу социализма.

Пусть процветает Таллинн, на радость его жителям, пусть он радует своих гостей своей историей и сегодняшними достижениями. Генеральный секретарь ЦК КПСС М. Горбачев. 19.11.1987".

Конечно, я тут же обратил внимание иа ошибку в слове «преданный» и лишнюю запятую после слова Таллинн, но только после этого сообразил: Господи! Да ведь еще никто на Западе, ни один журналист не видел ни строки, написанной рукой Горбачева! Я читал в газетах, что в 1985 году, когда Горбачев пришел к власти, Белый Дом выделил какой-то фирме 100 000 долларов на создание его психологического портрета по воспоминаниям его бывших сокурсников. А тут передо мной – целая страница горбачевского автографа! И, значит, можно произвести графологическую экспертизу характера Горбачева, определить его творческие и интеллектуальные параметры и даже поставить медицинский диагноз!