Нет, селянин на такую девушку не взглянет — слишком тонка, хоть и румяна. И руки не чета бабьим — нежные. Такими коров не доят и огороды не полют. Плечики хрупкие, почти детские. А глаза — бездонные, пронзительно-синие, как само небо. Но эта нежность обманчива.

В путешествии Затея не ныла, не жаловалась — значит, сильна и духом, и характером. Капризы и веселье оставила по первому слову, хотя привыкла понукать и вить из дяди верёвки — значит, разумна. И при нападении бьярмов вела себя достойно, без лишних слёз, а это дорогого стоит.

Придурь в Затее тоже имеется, иначе не окрестилась бы. Но это как щепотка заморских пряностей в обычную похлёбку — если в меру, то забавно.

Подобные ей вселяют в мужчин не только любовь, но и уважение. Ради таких сворачивают горы и поворачивают вспять реки. Рушат целые города и свергают князей.

Когда Затея появилась в горнице, Розмич понял: за неё не только с князьями сразиться готов, с самими богами!

В дороге девушка носила скромное платье, волосы прятала. А оказавшись в родном доме, расцвела. Укуталась в дорогие синие шелка, украшенные замысловатой вышивкой, платок, наоборот, сняла, явив светлую косу толщиной в кулак. Голову по-прежнему венчало медное очелье, только теперь к нему были прилажены височные кольца тонкой работы. В таких и боярыне появиться не стыдно.

Конечно, давешнее горе не прошло бесследно — веки припухшие, взгляд тусклый, румянец слишком яркий, лихорадочный. Розмич даже сжал кулаки и про себя поклялся, что впредь не допустит её слёз.

Сколько раз был в Алоди, сколько раз приближался к подножию исполинской песчаной горы, так и не поросшей сколь-нибудь обильно за года, века, эпохи, — так и не осмелился Олег взойти на самую вершину и пролить жертвенную кровь.

Морьева речка тут изгибалась, прижималась к полноводному Волхову, именуемому в честь древнего правителя Славии, и пропадала, растворялась в могучих объятиях водокрутов.

— Небось, грозный был воитель, — спросил князь взбиравшегося тут же Мизгиря, — коли таков курган вознесли?!

За ними карабкался молчаливый и погружённый в думы Гудмунд, на спине трепыхался мешок с живностью.

— Правитель он и первейший из древних волхвов, от него и имя нашего сословия, и река Мутная в его память названа Волховом, — пояснил Мизгирь. — Но не полководец. Нет. А Вандал был — этот кровь проливал неумеренно, точно!

— Знакомое имя.

— От того Вандала был Владимир Древний рождён, а потом и Сар, и Афей, сын Саров, и внук Афеев — Печегд… Ещё бы не знакомо, когда князь-покойник тому Вандалу потомком далёким приходится!

— И что же, это Вандал упокоил сего Волхова? — удивился Олег, пропуская мимо ушей всю родословную.

— Да разве ж он сумел бы?! Опостылел мир тому первому Волхову, он в курган и ушёл… Думаешь, князь, не бывает такого?

— Ведаю. Жена старшая сказывала, как боги скоттов уходили жить в сиды — это курганы те же, по-скоттски.

— Одд! Мочи нет! Скоро уж? — встрял в умную беседу Гудмунд.

Дышал тяжело, но непохоже, чтобы прежде выносливый и во всём превозмогающий напасти брат вдруг молвил такое. Мизгирь вон и постарше, и тучен, а без одышки карабкается.

— Стой! Дело нечисто! — понял Олег.

— Ещё бы! Редко кто на могильник вот так смело сбирается. Но по обычаю надо всё сотворить. Потому на самую вершину нам, ещё немного… А ты, сынок, — обратился волхв к брату князя, — прими-ка. Так тебе легче станет! — добавил он и, сняв с себя медвежий коготь, обережил Гудмунда.

— Благодарствую! — отозвался тот и, повернувшись к Олегу, молвил: — Тяжёлое место, голодное. А ты, Одд, словно из железа…

— Так мне ж, напротив, словно бы силы прибывает. Не твоей ли? У одного брата вытягивает, а второму добавляет?

Проводник вперился в изумрудные очи вещего князя.

— Как почуял?! Я недоглядел, моему разумению то не открылось — а ты нутром… Точно ведь. Надобно передохнуть. Хоть и какой десяток шагов до вершины-то, а напрасно вдвоём идёте.

Гудмунд рухнул на колени, впрочем, успев бросить пред собою блеющий мешок. Дышал тяжело, пот ручьями струился по загорелому горбоносому лицу. Хоть и помладше Одда, и не так высок — стало быть и резв, а сил нет. Никаких.

Так и сидели втроём на склоне, взирая на багряный закат. Тут Мизгирь заговорил:

— У Словена Великого было пять сынов, Волхов — тот старший, за ним — Нимрод. Самый младший — Вандал. Когда ушёл Волхов, была лютая сеча меж сыновьями Словеновыми. Нимрод — тот, что первым в камне отстроил Алодь, правил Славией с умом, расчётливо. Но белозёрский князь Вандал хитростью сместил его, настроил против Нимрода вече. Тому и пришлось за моря дальние отплыть.

— Белозёрский, говоришь?! — хмыкнул Олег.

— Он самый.

— Повернулся Круг Земной, — прошептал Гудмунд, удерживая дарёный оберег в ладони.

— Повернулся, — согласился брат.

— Вот и разумею, как стал Волхов в курган ложиться, сотворил он заклятье сильное, чтобы впредь никакие братья его сна не тревожили. Как придут родичи на сию гору — вся сила одного на другого перекинется, — размышлял Мизгирь.

— Не станем древнего будить, от грёз отрывать, — выдохнул Олег. — Мы с тобою на самую вершину всё же ступим, но Гудмунду вниз, к отряду, должно вернуться. Я так решил. — С этими словами он играючи поднял мешок над землёй и легко забросил на спину.

— Своя ноша не тянет, — согласился Мизгирь. — Ещё старые люди верили, пока человеческая душа Волхова спит-почивает, иная — звериная — по земле бродит, за всем доглядывает и обо всём своему хозяину доносит. Потому знает он, даже скрытый в кургане, что творилось и что деется ныне. Лютым зверем по лесу бродит, коркодилом под водою идёт.

— Тогда, коли не шутишь, и нам хлопот меньше — лишний раз о житье-бытье докладывать… Он и сам про то ведает! — обрадовался Олег. — Эй, Гудмунд! Как солнце совсем скроется за виднокрай, подождёшь ещё немного и в рог труби. Мы на звук сойдём.

— Факела в обратный путь готовить или здесь остановимся, поблизости?

— Готовь. — И, обратившись к волхву, спросил: — Рысью по земле, коркодилом по воде… Не летает?

— Кто?

— Птицею, говорю, не парит князь усопший?

— В небо он мыслию достигает, — пояснил Мизгирь.

— Ну, тогда ему из поднебесья всё одно видней! — согласился Олег. — Вдруг какую хитрость подскажет.

— А сам-то что? Али не вещим тебя прозвали?

— Знать хочу, чтоб наверняка. Если сойдёмся в предвидении — целее буду сам и людей своих от беды оберегу. Чую вот. А хочу знать.

* * *

— Может, теперь ты расскажешь… Оба мне поведайте, как умирал отец? За что?! Почему? О, великие боги!