Желающих было немало: с места встали в основном мужики покрепче из пятого отряда, работающие на промзоне, а также огородники из седьмого. Кто-то сумел оторвать чемоданы от земли и даже пройтись с ними несколько шагов, кто-то смог выжать по разу бревно от груди. А радости-то сколько было на лицах! Но сильнее всех отличился лагерный главп*дор, как его все называли. В каждом отряде у обиженных был свой старший, который отвечал за всю обижню отряда, а этот петух по статусу среди обиженных был старше их всех. Он работал дневальным ПТУ, регулярно качался, имел внушительные объёмы мускулатуры и был грозой местных прогульщиков, позволяя себе избивать даже мужиков. Поговаривали, что у него «любовь» с завхозом ПТУ — тот его е*ёт и при этом ест с ним наедине за одним столом. Правда это или нет, никто точно не знал, но отношения между ними были как минимум дружеские, и другие арестанты контактов с завхозом ПТУ избегали. Да и сам завхоз был нелюдим, целыми днями просиживал в ПТУ и питался там же.

Учиться в зоне полагалось всем, у кого не было среднего и средне-специального образования. Меня тоже записали в ПТУ, так как я имел за спиной всего девять классов школы, бросив учёбу на первом курсе колледжа, ещё за год до того, как сел. Определили на сварщика. Но ПТУ я почти не посещал, будучи на должности, и мне никто ни слова не говорил. Но если обычный мужик вдруг вздумал прогулять учёбу, то он мог и огрести в подсобке ПТУ от главп*дора. Поэтому посещаемость в ПТУ была на высоком уровне, даже клубники туда ходили.

На сцене главпетух и с чемоданами походил, и выжал несколько раз бревно от груди, за что репортёры у него даже взяли интервью, назвав самым сильным человеком колонии.

Но на самом деле, самые сильные люди колонии были колонические активисты, завхозы, бл*ди и козлы, которые хоть и регулярно качались в свободное время, но сидели в зале и не высовывались. То ли лица свои светить на камеру не хотели, то ли стеснялись. Матвея мы тоже подбивали выйти на сцену, но он всё отмахивался, дескать: «Я клоун что ли?».

Вскоре представление закончилось, зеки разошлись по отрядам, и в колонии снова наступили серые будни. А свобода становилась всё ближе и ближе…

Сто дней

Сто дней до звонка. Сто дней до свободы. Когда на календаре наступила дата, минующая этот рубеж, время потянулось невыносимо медленно, а мне начало вскруживать голову от мыслей о воле.

В колонии и так всё время на взводе. Конечно, не так сильно, как в тюремной камере, будучи в четырёх стенах, но, хоть теперь и видишь небо над головой, забор с колючей проволокой ощутимо давит. А когда понимаешь, что до свободы совсем близко, чувства обостряются, и ты становишься похож на пороховую бочку, у которой подожгли фитиль.

Конфликты в лагере, а тем более красном, где отсутствуют какие-либо арестантские законы, не редкость. Был случай, когда в соседнем седьмом отряде, один огородник в пищкомнате пырнул ножом другого. Да, в пищкомнате есть ножи. Но эти ножи специальные, тупые. Ими хлеб-то отрезать нереально. Находятся они под постоянным наблюдением каптёра. Но ярость огородника была настолько сильна, что он умудрился одним ударом тупого ножа пробить другому не только кожу, но и вогнать его внутрь по рукоятку. Говорят, конфликт случился из-за личного[314]. Раненный выжил, уголовное дело заводить не стали, и так колония была избалованна вниманием управы. Пырнувшего отправили в ШИЗО, а раненного увезли на Синт.

Однажды к нам в клуб зашёл козёл. Вне культурно-массовых мероприятий. Мы с тогда сидели с кем-то и общались в фойе. Козёл, видать, был новенький, решил проявить себя и заглянул в клуб что-нибудь вынюхать.

— Ты чего сюда зашёл? — подошёл к нему руководитель цирковой студии Лобань.

— А вам-то что? — козёл начал огрызаться. — Обход делаю!

Зря он это сказал. Кулак Лобаня незамедлительно влетел козлу в лицо, от чего тот брыкнулся на пол клуба. Больше в клуб ни он, ни другие козлы не заходили. Председатель СДП колонии никак на это не отреагировал, с ним была договорённость, ведь в клубе находилось СКК.

Будучи ещё обычным мужиком, я вступал в редкие стычки с активистами, отстаивая свои права и чувствуя за собой поддержку земляка. Когда мне осталось сидеть менее ста дней, я был на таких нервах, что потерял вообще какие-либо тормоза.

В первый раз, в клуб зашёл бывший каптёр шестого отряда. Он прошёл комиссию на УДО и освобождался на днях. Он зашёл к нам прямо в зал, где я сидел на стульях и слушал музыку. Что он забыл в клубе? Не знаю. Но на меня он подействовал, как красная тряпка на быка. Это был тот самый наглый м*дак, который внешне из себя ничего не представлял, но, пользуясь своей должностью, ходил вдоль строя и орал на нас: «Вы все говно!». Меня он пытался всё время подзадеть, а когда я огрызался в ответ, бежал и стучал активистам, за что меня дополнительно избивали. И тут он заходит в клуб, в котором я проводил больше времени, чем в отряде, и ещё ехидно посмеивается. Мне было наплевать, что буквально на следующий день он увидит свободу. Я сорвался с места и набросился на него, сбив с ног.

— Хватит, пожалуйста, не надо! Извини! — визжала эта мразь, когда я его лежащего бил сверху ногами.

Но я вовремя остановился, не хватало еще покалечить этого дебила. С клуба он вышел, прихрамывая, с разбитым лицом. Мне ничего за это не сделали, даже никуда не вызвали.

Во второй раз я шёл после бани в отряд с председателем СФСР колонии Виколом отнести полотенца и мыльно-рыльные принадлежности. На входе в барак один из отрядных мужиков, обычно драющий в отряде полы, видать, был в хорошем расположении духа или в себя поверил, но решил вдруг нам указывать, что делать. И этот идиот не придумал ничего умнее, чем перегородить дорогу в отряд.

— Дай пройти! — сказал ему я.

— Нельзя, там уборка идёт! — ответил он. — Смирнов приказал!

— Смирнов твой мне не указ! — уже со злостью ответил я. — А ну, дай пройти!

А дурачок встал и стоит. Я его оттолкнул, но у меня из руки упал пакет с мыльно-рыльным, оборвалась ручка. Я наклонился собрать умывальные принадлежности, и тут мне прилетает удар в затылок. Я поворачиваюсь, а этот дебил