Тот, кто, возможно, лучше всех подходил для Татьяны, если бы он был более благородного происхождения, был «мой маленький Малама», как писала о нем Александра, и он вернулся в город. Многие российские конные полки, как и полк Дмитрия, были уничтожены в Восточной Пруссии. Оставшись без места для перевода, он был назначен конюшим в Царском Селе. Александра, которая, казалось, испытывала к нему особую привязанность, пригласила его на чай. «Мы не видели его 1Ѕ года, — писала она Ники. — Выглядит цветущим, уже почти мужчина, но все равно очаровательный мальчик. Должна сказать, что он был бы идеальный зять». Да, в этом‑то и была загвоздка. «Почему иностранные п{рин}цы не такие приятные?» — добавила она. Как всегда осмотрительная Татьяна не доверила свои мысли о возвращении Дмитрия Маламы ни своему дневнику, ни письмам»[1012][1013]. Ее сестра, наоборот, проявила свои чувства весьма ясно, когда вдруг, совершенно неожиданно, пришло письмо от Мити. «Ольга Николаевна в экстазе побросала все свои вещи, — вспоминала Валентина. — Она была в возбуждении и скакала вверх‑вниз: «Можно ли в 20 лет получить сердечный приступ? Я думаю, что у меня, наверное, был бы»[1014]. Массажи, которые Ольге делали по утрам, чтобы помочь ей преодолеть перепады настроения, казалось, не оказывали большого воздействия. Это ее состояние обострилось как никогда. Ольга была все время «сварливой, сонливой, сердитой», как жаловалась Александра Николаю в апреле, «что еще больше осложняет ее {скверный} характер»[1015].

* * *

В то время как старшие сестры были заняты в госпитале во флигеле, Мария и Анастасия продолжали присматривать за своими ранеными в Федоровском городке. Анастасия была теперь горделивым почетным главнокомандующим ее собственного полка, 148‑го Каспийского пехотного, подаренного ей отцом как раз накануне ее четырнадцатилетия. Вскоре она с гордостью подписывала свои письма Николаю в Ставку «Каспииц {так в оригинале} Настаська»[1016]. К сожалению, ей и Марии все чаще приходилось навещать могилы погибших. «У нас сейчас постоянно идут заупокойные службы», — писала Мария Николаю в августе. Еще в марте, в длинном и радостно возбужденном письме она описала свои попытки найти пару могил на военном кладбище для нижних чинов, в глубоком снегу и сложных условиях:

«Ехали мы туда неимоверно долго из‑за того, что дороги прескверные… Сбоку дороги снег был навален большой кучей, так что я с трудом на коленях влезла на нее и спрыгнула вниз. Там снег оказался выше колен, и хотя на мне были большие сапоги, я была уже мокрая, так что я решила все равно идти дальше. Я тут же неподалеку нашла одну могилу с именем Мищенко, как звали нашего раненого; я положила туда цветы и пошла дальше, вдруг вижу опять ту же фамилию, я посмотрела на доску, какого он полка, и оказалось, что это был наш раненый, а совсем не тот. Ну, я ему положила цветы и только успела отойти, как упала на спину и так провалялась, почти минуту не зная, как встать, так как столько было снегу, что я никак не могла достать рукой до земли, чтобы упереться»[1017].

Анастасия и Татьяна тем временем ушли на другую часть кладбища, чтобы навестить могилу фрейлины Александры, Сони Орбелиани, которая умерла месяцем раньше, и оставили Марию со смотрителем кладбища, чтобы найти другую могилу, которую она искала и которая оказалась рядом с кладбищенской оградой. Чтобы попасть туда, «надо было лезть через канаву. Он встал в канаву и говорит мне, что “я вас перенесу”, я говорю “нет”, он говорит “попробуем”. Конечно, он меня поставил не на другую сторону, а именно в середине канавы. И вот мы оба стоим в канаве по живот в снегу и умираем от хохота. Было ему очень трудно вылезать, так как канава глубокая, и мне тоже. Ну, он как‑то выбрался и дает мне свои руки. Я, конечно, раза три еще на животе вернулась в канаву, но наконец выбралась. И все это оба мы проделывали с цветами в руках. Потом мы никак не могли пролезть между крестами, так как мы оба были в пальто. Я все‑таки нашла могилу. Наконец мы выбрались с кладбища» [1018].

* * *

В марте 1916 года Александру все больше огорчало, что она по‑прежнему слишком плохо себя чувствовала, чтобы выполнять свою работу для фронта. Сказывалось и то, что приходилось управляться с пятью детьми. «Сейчас разгружают наш поезд, а поезд Мари придет позже, днем — очень тяжело раненные», — писала она Николаю 13 марта. И она была в «отчаянии, что я не могу выходить и не могу их встретить и работать в лазарете, ведь в такое время нужны все руки»[1019]. Она сильно скучала по мужу: «Такое полное одиночество… у детей при всей их любви все‑таки совсем другие идеи, и они редко понимают мою точку зрения на вещи, даже на самые ничтожные, — они всегда считают себя правыми, и когда я говорю им, как меня воспитали и как следует быть воспитанной, они не могут понять, находят, что это скучно». Надежная Татьяна, по ее мнению, оказалась единственной из пяти «с головой на плечах»: она все понимает. Даже покладистая Мария становилась капризной в последнее время, особенно во время месячных: «ворчит все время и вопит на всякого». С Ольгой по‑прежнему было непросто, она «всегда крайне нелюбезна по поводу всякого предложения»[1020].

Им явно все сложнее давалась военная жизнь, и в начале мая пятеро детей семьи Романовых были в восторге, что их берут в поездку на императорском поезде и, наконец, привезут вновь в их любимый Крым. Посетив в Виннице огромный, на сорок палат, госпиталь Александры, рассчитанный на 1000 раненых, и склады города, они поехали в Одессу. Когда обязательные мероприятия — церковная служба, смотр войск и посадка деревьев — были завершены, они отплыли в Севастополь, где Николай проводил смотр Черноморского флота. «Я была так ужасно рада увидеть море», — записала Татьяна в своем дневнике[1021]. Это было их первое посещение Крыма с 1913 года, но, к сожалению, они не поехали в Ливадийский дворец, хотя врачи говорили, что это будет полезно для здоровья Александры. «Это было бы, — сказала она, — слишком большое удовольствие, чтобы можно было позволить себе его во время войны»[1022]. Сестры старались побольше полежать на солнышке, но когда пришло время, «было ужасно грустно уезжать из Крыма и оставлять море, моряков и корабли», как вздыхала Татьяна[1023]. Алексей опять поправился, и в конце поездки Николай объявил, что снова берет его в Ставку. В августе Сидней Гиббс попросил Александру приехать к ним, чтобы продолжить с Алексеем занятия английским языком. Николай теперь повысил Алексея в звании до капрала, он становился наконец спокойнее и, кажется, перестал был таким застенчивым с незнакомыми людьми.