Стараясь изо всех сил, пререкаясь, замолкая, снова и снова кружа вокруг стола, они продвигаются сквозь череду освещенных лампой вечеров, исписывая, прочитывая и отбрасывая страницы. Ни к чему не приходя. Потом, подняв голову, вдруг обнаруживают, что пришли куда-то, — правда, место это незнакомое, тревожное.

Голоса в тишине ночи:

— Он пугает, Эмили. Не только своими действиями, которые ты показываешь, но тем, на что читатель сочтет его способным.

— Но разве не дурное обращение сделало его таким? — спрашивает Энн.

— Нет, Хитклиф[101]такой, какой он есть, — говорит Эмили. — Как ворона на дереве.

— Мне не нравится мысль, что кто-то может быть недосягаем для исправления.

— Дорогая Энн, я не прошу, чтобы тебе это нравилось. Только чтобы… ты этому покорилась. Но как насчет твоей Агнес и Тома Блумфилда? Разве может она его исправить? Есть ли хоть капля надежды?

— Она верит, что это возможно. Я… Она не смогла бы иначе…

Еще одно чтение.

— Нет, Эмили, это чересчур жутко, — заключает Шарлотта, сосредоточив взгляд уставших глаз на лампе. — Тереть ее маленькое запястье о край разбитого стекла.

— Мне от этого кошмары будут сниться, — говорит Энн.

Эмили выглядит слегка озадаченной.

— Это и есть кошмар.

— Но кровь, заливающая…

— Ах, Шарлотта, кровь — это всего лишь кровь. Ее проливают каждый день.

Еще одно.

— Энн, когда Том Блумфилд добирается до гнезда с птенцами, чтобы помучить их, это из жизни?

— Это все из жизни. — Энн опускает взгляд.

— Вот истинный ужас, — бормочет Эмили.

— Я сомневалась, включать ли этот эпизод. Не сочтут ли такую жестокость невероятной.

Эмили качает головой:

— Это единственное, во что всегда готовы поверить.

Еще одно обсуждение.

— Неужели между Эдвардом и Уильямом нет никакого взаимопонимания? — спрашивает Шарлотту Энн. — Мы опять возвращаемся к жестокости, но чтобы кто-то проявлял подобную жестокость по отношению к собственному брату…

— Возможно, они понимают друг друга слишком хорошо, — перебивает ее Шарлотта.

Где мы? Где-то. Далеко от Гондала и Ангрии, это уж точно, хотя что-то от их заколдованной атмосферы по-прежнему еле слышно звенит над этими пейзажами, классными комнатами, мельницами и каменными высями.

— Нет, никакого другого названия быть, конечно, не может, — заявляет Шарлотта. — Просто интересно, как поймут это слово южане[102].

— Пусть понимают как хотят, — говорит Эмили.

— По-моему, это очень хорошее слово, — вставляет Энн, — потому что оно точное. Никакое другое слово не заменит его полностью.

— Используй только одно слово для того, что хочешь выразить, ибо ничто другое не подойдет. Так говорил мой… так меня учили. — Голос Шарлотты невольно приглушается. Правильное слово. Правильно ли то, что они делают? Это должно быть правильным. Все зависит от того, правильно это или нет. Пиши, пиши.

Выбор и дорогой ввоз с далекого острова: книги здесь. С оберткой посылки опять что-то случилось перед тем, как она попала в руки к Шарлотте, но ничего страшного. Вот они, сброшюрованные томики «Стихотворений Каррера, Эллиса и Эктона Беллов».

Странно: поздравить друг друга могут только они сами. Нельзя рассказать Брэнуэллу, который удалился от них в какую-то очередную возвышенную канаву. Искушение рассказать папе, но это, конечно, только взбудоражит его ум, даже усугубит в нем осознание практически полной слепоты, захлопывающей перед ним мир печатного слова. В этом отношении теплится слабая надежда: двоюродная сестра Элен замужем за хирургом, который выразил мнение, что своевременная операция по удалению катаракты может быть успешной.

— Мы должны ждать, пока затвердеет катаракта, а также моя сила духа, — замечает папа с редкой насмешливой дрожью в голосе: теперь только черный юмор может ее вызывать. Беспомощно странный момент, когда папа, ощупью пробираясь по столовой, кладет руку, сам того не зная, на темно-зеленую ткань переплета их книги, а потом нащупывает свой следующий шаг.

У Шарлотты после радостного первоначального тепла — чувство нетерпения. Хорошо, а теперь обзоры, замечания. Не обращая внимания на удрученный взгляд Эмили — посылать миру нищенские письма: ах, смотрите на меня, восхищайтесь мной, любите меня, — Шарлотта пропадает в библиотеке Китли, постоянно навещает мистера Гринвуда, продавца канцелярских товаров, который выписывает всякого рода периодику. Наверное, стоило потратить еще немного денег, обеспечить какую-нибудь рекламу…

— Нашли то, что искали, мисс Бронте? — спрашивает мистер Гринвуд, слегка пронырливый, но дружелюбный и преданный семье, которая поглощает бумагу и поддерживает его прибыли.

— Нет. Боже мой, нет, — говорит Шарлотта, откладывая «Йоркшир газетт» и спеша прочь.

Она находит Эмили и Энн в кухне: Тэбби тоже с ними, но теперь она настолько глуха, что в ее присутствии можно говорить о чем угодно.

— Мистер Робинсон мертв. Я видела некролог в газете: долго болел и умер на прошлой неделе.

— Господь да упокоит его душу, — говорит Энн. — Он много страдал.

Эмили тихо присвистывает.

— Ну, теперь мы что-то увидим.

— Но что нам делать? — восклицает Шарлотта. — Сообщить Брэнуэллу?

— Если бы ты находилась в его ситуации, то ожидала бы, что тебе сообщат? — спрашивает Эмили.

— Не знаю, — отвечает Шарлотта и мысленно представляет, как по другую сторону сетки нетерпеливо ерзает отец-исповедник. — Я не могу объективно оценить его ситуацию. Где он вообще?

— Кажется, поехал в Галифакс. — Энн пожимает плечами.

— Зачем?

— О, он по-прежнему пользуется успехом в местных публичных домах, — вздыхая, произносит Энн.

Заметно, что даже мягкосердечная Энн говорит теперь о Брэнуэлле безжизненным, отвлеченным тоном. Точно так же, когда умер их любимый кот Тигр и они похоронили его в саду: поначалу место погребения было связано с тихой печалью, но со временем они уже просто ходили по нему, ни о чем не задумываясь.

— Он обязательно как-нибудь узнает, — говорит Эмили, наклоняясь, чтобы вычистить духовку. — И тогда мы все это увидим.

Вернувшийся из Галифакса Брэнуэлл буквально вламывается в дом. С развевающимися фалдами и прилипшими к запотевшему лбу мокрыми волосами, которые он беспрестанно пытается убрать, Брэнуэлл похож на рваную рану, особенно страшную в мягких летних сумерках, дремлющих под звуки пчелиных песен.