— Что значит «притворяться, будто ничего не случилось»? Ты хочешь сказать, что мы беззаботно порхаем по дому, тогда как наша постоянная тревога с утра до ночи — это ты? — Собственная свирепость застала Шарлотту врасплох, и ее голос понизился до мелких гортанных переливов. — Последнее, чего тебе стоит бояться, Брэнуэлл, это недостатка внимания. Я думала, ты наконец-то усвоил это.

Он приподнимается с кровати, шарит рукой в поисках кувшина с водой.

— Господи, как сушит. Дело в том, Шарлотта, что я рассчитывал получить письмо. Я знаю, за ней наблюдают и шпионят, но все-таки надеялся, что у нее как-то получится… И я понимаю, как нелепо и презренно находиться в состоянии, когда все твои надежды, даже способность сделать очередной вдох, заключены в письме, в ожидании, что оно пробьется к тебе и все такое, а потом, когда оно не приходит, просто хочется умереть. Ах, если бы ты могла понять…

— Нет. — «Давай, скажи все, как есть», — подстегивает себя Шарлотта. — Я не понимаю, Брэнуэлл. Прости. Я могу видеть только то, что сейчас перед моими глазами. Я могу думать только, что тебе ни в коем случае не следовало сворачивать на эту дорогу. Ты должен был знать, куда она приведет.

Его взгляд почти робок.

— Когда-то мы понимали друг друга… Помню, ты говорила, что мы понимаем друг друга слишком хорошо.

— Когда-то. Но не теперь.

Ах, такая наглая ложь похожа на долг: знаешь, что однажды придется заплатить, причем с процентами.

Что заставило Шарлотту сделать это? Поистине, у истоков стоял низменный импульс. Можно принарядить его: сказать, что она тосковала по временам, когда они читали сочинения друг друга, сказать, что ее так переполняло восхищение сосредоточенностью Эмили над работой, что она просто-таки должна была увидеть результат. Но если честно, то это скорее любопытство, подчеркнутое завистью. Ее собственные потуги по-прежнему оставались слишком нерешительными, разрозненными и неудовлетворительными. Быть может, Эмили только напускает на себя важный вид, быть может, ее работа такая же. Когда представился случай: Эмили с Энн пошли на прогулку, и Эмили, как обычно, оставила свою шкатулку для письма открытой, — Шарлотта схватила ее, а может, оказалась захваченной ею.

Потому что она, конечно, знала, что это неправильно. Знала свирепую настойчивость, с которой Эмили не желала выставлять напоказ сокровенное. Неправильно, что она тихонько вытаскивает блокнот из шкатулки, пытаясь не потревожить остальные бумаги, не оставить следов преступления. Поддается искушению. Вторгается на священную территорию. (Но не так, как Брэнуэлл, который предается в своей комнате наверху тяжелым мыслям, пьет и перелистывает страницы последней книги, которую дала ему любовница.) Но ей пришлось, пришлось это сделать. Как же сводит с ума любопытство! Как же трудно сдерживать себя, когда видишь человека, столь удовлетворенно владеющего тем, чего недостает тебе. (Брэнуэлл швыряет книгу через всю комнату — он может владеть ею, но не ее хозяйкой, и это сводит с ума. К чему мне это, к чему мне книга, стихи, слова?) Шарлотта ласково погладила обложку блокнота кончиками пальцев, потом распахнула его на середине, ринулась вглубь. И, в общем-то, она знала, что это будет прекрасно — Могильный холод — и пятнадцать диких декабрей, с холмов стекали талою весною, — но не догадывалась, что это будет прекрасно вот так. Эти стихи вовсе не похожи на строфы из дамского альбома. Когда стучать принимается пульс и думать голова, Когда душа находит плоть, а плоть-то в кандалах! («О, первый раз, — думает Брэнуэлл, — когда она позволила снять с себя белье и стояла перед ним обнаженная: это было прекраснее, чем воображение, это заставляло воображение казаться ничтожнейшей серой тенью опыта».) Прекрасно, сильно и странно. И, продолжая читать, поддаваясь легкому ознобу, Шарлотта оставила позади зависть и вину. Они никуда не исчезли, но сердце и разум рвались к чему-то более важному. Этот блокнот должен стать началом. Порогом.

Из этого должно что-то получиться.

Но сначала она должна столкнуться с бурей. Она подготовила себя. Она сидела за обеденным столом, положив перед собой блокнот, когда Эмили и Энн вошли.

— Что ты делаешь? — Стоял свежий осенний день, и больно было смотреть, как яркий розовый румянец на щеках Эмили мгновенно и полностью поблек: задули свечу. — Что, ради всего святого, ты надумала сделать?

На несколько мгновений, пока Эмили шла к Шарлотте, той показалось, что ее ударят: у нее даже было время представить, как это произойдет. У Эмили, вероятно, хороший прямой удар кулаком. Но Эмили вместо этого схватила блокнот и прижала его к груди.

А потом что-то в этом жесте, казалось, одновременно развеселило и вызвало отвращение у Эмили — эти два чувства в ее груди всегда шли рядом, — и она уронила блокнот обратно на стол.

— Не знаю, почему я это делаю. Очевидно, ты уже смотрела.

— Да. Я случайно на него наткнулась и не могла не заглянуть, а потом… потом не смогла оторваться от чтения. Эмили, неужели это так плохо? Я знала, что ты пишешь. Но не знала, как бесстрашно, как…

— Я не давала тебе разрешения. Ты вторглась.

Эмили стояла над ней, нерушимая, как скала: казалось, будто ее тень может накрыть тебя холодной тьмой.

— Да, я сознаюсь в этом и очень сожалею. Но в то же время радуюсь. Я рада, что мне выпал случай увидеть…

— Он не выпал. Ты его украла. — Эмили повернулась к Энн: — Советую закрыть на замки все личные вещи, Энн. Она начнет совать в них нос, не успеешь и глазом моргнуть.

— Я знаю, что должна была спросить. Мне все это время было интересно. И… и мне хотелось, чтобы мы могли, как раньше, делиться своими сочинениями.

— Тогда все было иначе, — отрезала Эмили. — Прошло то время.

— Мы могли бы вернуть его.

— О, нет. Первым должно идти доверие.

— Знаю, знаю, что обидела тебя, и не жду скорого прощения. Но, Эмили, твои стихи так хороши, они… они обязаны увидеть свет. — Шарлотта попыталась не вздрогнуть от гневного взгляда Эмили. — Они обязаны выйти в печать.

— Теперь я вижу, что ты стала такой же сумасшедшей, как и Брэнуэлл.

Эмили собралась было зашагать прочь, но Шарлотта удержала ее за руку.

— Почему? Мы ведь мечтали стать авторами, когда остальные девочки наряжали кукол, разве нет? Так почему не воскресить мечту, не осуществить ее? Да, сочинительство — это личное дело, личный мир, но им, безусловно, можно поделиться, ничего не разрушая.

Эмили отдернула руку.

— Зачем мне хотеть этого? Я не такая, как ты, Шарлотта. Я не тоскую по одобрению. Я не посылаю миру нищенских писем: ах, смотрите на меня, восхищайтесь мной, любите меня.

Шарлотта смолкла на миг, проглатывая боль, чувствуя, как она оседает внутри.

— Ты же обещала, — напомнила она.

— Ты вызвала меня на это. — Эмили отвернулась, пряча лицо. — Что ж, раз ты увидела мои рифмы и я не могу этого исправить, пусть на этом все и закончится. Просто поверь тому, что я сейчас скажу, Шарлотта: я ни в ком не нуждаюсь.