руку малыша, взяла кастрюлю с кашкой. На ней висело множество неотложных дел — стирка детского белья, глажка, купанье ребенка. Конечно, она не станет сегодня ни убирать комнату, ни готовить себе обед.

— Никто мне не звонил? — спросила она, задерживаясь на пороге кухни.

Обе соседки промолчали.

Ну и черт с ним. Черт с ним. Она закрыла за собой дверь комнаты и осталась одна со своим ребенком, со своими заботами, со своими обязанностями. А радостей у нее нет, и не было, и не будет. Так ей казалось в эту минуту.

На кухне Люся спросила:

— Мам, что будешь готовить?

— Лапшу молочную.

— Опять лапшу! Не буду я лапшу.

— Я тебе дам, «не буду»! Где Борька?

— У Сапожковых телевизор делают.

— Зови, пущай за уроки садится. Учительница жалилась — опять по литературе отстает.

Танечка выложила на сковородку груду нарезанной картошки. Шипело и трещало масло, опять норовило убежать молоко, засыпанное лапшой. За этими делами хозяйки проглядели, как вошел новый сосед.

— Мам, — предостерегающе позвала Люська.

У стены, где прежде находился Танечкин столик, стоял высокий мужчина в темно-зеленом, хорошо сшитом костюме.

— Здравствуйте, будем знакомиться, — сказал он, — фамилия моя Крачевский. Звать — Александр Семенович.

Марья Трофимовна познакомилась за руку. Танечка кокетливо убрала руки за спину.

— Мокрые, — объяснила она и представилась: — Татьяна Степановна, а мужа моего — Константин Федорович.

— Ну вот, — сказал сосед, — а столик Соколовых вроде у той стенки стоял, ближе к окну.

Танечка покраснела, хотя чувствовала себя вполне правой.

— Ну и что ж, — сказала она, — хотя бы он тут и стоял. Я в эту квартиру последняя вселилась, мне место у крана досталось. Теперь вы последний. А вот когда мы новую комнату получим, тогда вы и передвинетесь.

Он покрутил головой — не то осудил, не то согласился.

— А с уборкой какие порядки?

— Чего там с уборкой… Не успели еще вселиться… Придет ваша неделя — скажем.

— Ну и хорошо. Будем жить. Соколовы соседей хвалили.

Марья Трофимовна ударила ложкой по кастрюле.

— Что ж, Соколовы… Мы их, почитай, и не видели. Днем они на работе, вечером заниматься бегут, в воскресенье с утра за город — то на лыжи им надо, то в лес. А как общее пользование убирать, так нет их. Уехали и за газ тридцать копеек не заплатили. С кого теперь спрашивать?

— Ну, новый жилец за них не ответчик.

— Что же теперь, я с тебя требую разве? К примеру рассказываю.

Танечка спросила:

— У вас отдельная квартира была, а вы все тонкости знаете, как в коммунальных условиях жить?

— Мы в отдельной квартире всего года полтора прожили.

— И уже разменялись?

— Сын женился. Молодым лучше жить отдельно.

В передней загремели ключами. Раздеваясь, Костя кричал:

— Жена, обед готов?

— Скажите пожалуйста, — сказала Танечка, — будто он один с работы пришел! Еще за хлебом сбегаешь. Вот познакомься с новым соседом.

Костя работал в Химках на спасательной станции. Загар его не брал, но от постоянного общения с водой, солнцем и морозом лицо у него сделалось медно-красным. Он крепко тряхнул руку Александра Семеновича.

Танечка смотрела на мужа, вскинув голову.

— Разрешил?

— Я не на свои, жена.

— А мне это как раз не интересно, на свои или не на свои. Ты знаешь, что тебе не положено.

— У нас чепе было. Промокли до живого тела.

— Это если каждый раз, как промокнешь… — не унималась Танечка.

— Ну невозможно было отказаться, жена. Сам Труфанов с «Севера» подносил.

— С чего это капитан с ледокола тебе подносить будет?

— Да они нас вытащили, у меня зуб на зуб не попадал. Я еще греб все время, чтобы не затянуло нас. Тут не только мне — даже ребятишкам спиртное внутрь давали.

— Каким еще ребятишкам?

— А которых я со льдины стащил. Игру себе затеяли — река только становится, а они влезли у берега на льдину и отпихиваются шестами. Ну и вынесло их на течение. Я за ними на лодке. Насилу догнал.

— Спасли? — спросила Люська.

— Какое там, чуть сам не загнулся. Пока я их в лодку стащил, нас к самому водосбросу поднесло. Гребу, гребу, руки до крови стер, а все сносит. Хорошо, наши на станции не растерялись, на «Север» сообщили, — он прибежал и взял нас. Вот смотри, жена, если не веришь…

Он протянул Танечке ладони с набухшими желто-кровавыми мозолями.

— Ну, за это можно рюмку выпить, — сказала Танечка, — а ты, я вижу, как следует набрался.

— Нельзя было отказаться, жена. Ты пойми, я к себе на станцию пришел — ребята поднесли. А там родители эти прибежали…

— Прямо уж родителям до выпивки было!

— Не говори, один папаша очень рвался угостить… Опять же фотограф из газеты приходил…

— Из какой же это газеты?

— «Вечерка», кажется…

— Дядя Костя, вас в газете пропечатают? — заинтересованно спросил незаметно появившийся в кухне Бориска, сын Марьи Трофимовны, худенький, остроносый мальчуган.

— Кто знает, — сказал Костя, — три раза фотографировали.

— Я вот тебе дам «пропечатают»! — накинулась на Бориску мать. — Чем бы уроки учить — он по чужим квартирам бегает. Я вот тебя палкой пропечатаю.

Боря ничуть не испугался.

— А про меня, может, тоже в газете напишут, — независимо и будто вскользь сообщил он.

— Про тебя-то за что?

— Так…

— Это не ответ, — наставительно проговорила Танечка. — Когда взрослые спрашивают, дети должны детально отвечать. За что это ты в газету рассчитываешь попасть?

— За задачки, — пряча голову в плечи, ответил мальчик. — Я первый все задачки порешал на районной олимпиаде. К нам тоже фотограф приходил…

— Хвастай! — легонько шлепнула Борю по голове мать. — А по литературе отстаешь.

— Это я, выходит, среди знатных людей жить буду! — развел руками новый сосед.

И тут Марья Трофимовна задала вопрос, который всех интересовал:

— А вы сами где же работаете?

— В бюро обмена Моссовета, — ответил Александр Семенович.

Все замолчали. Первая высказалась Танечка:

— Сами себе и разменяли? И неужели лучше не нашли?

— А мне не надо лучше, — засмеялся он.

Вернувшись к себе, Александр Семенович еще раз оглядел комнату, в которой ему предстояло жить одному. Это была вполне хорошая комната на третьем этаже, с большим окном, светлая, сухая. Что ему еще надо? Дети получили однокомнатную квартиру — пусть устраиваются и живут как хотят. Помимо своей воли он им мешал. Не порицал, но и не одобрял их образа жизни. Ему казалось, что он может уберечь их от многих ошибок. Но они предпочитали их совершать. И хорошо, что он вовремя сумел одернуть себя. Такая опека не привела бы к добру. Последнее время у невестки сделалось замкнуто-упрямое лицо, а сын виновато отводил глаза. Чего-то он с ними не сумел.