если это хоть немного поможет, это была идея Джоны, а я был пьян как скунс.

Таким образом, тайна утиных сосков оказалась раскрыта.

Мой папа качает головой, но улыбается.

– Наверное, я хочу сказать… спасибо, что дали мне шанс прилететь сюда ради вас, что позволили нам стать частью семьи «Дикой Аляски» и всем посмеяться. И… э… – Он склоняет голову, прочищает горло, и когда он снова поднимает ее, я вижу блеск в его глазах. – Я буду скучать по тебе, – хриплым голосом произносит Макс.

Шэрон подносит руку ко рту и наклоняет голову, пытаясь скрыть слезы, которые теперь катятся по ее щекам. Затем раздается другое сопение. Я осмеливаюсь позволить своему взгляду поблуждать, чтобы увидеть осознание и печаль в глазах каждого, напряженные челюсти, покорные улыбки. Мы все знаем, что на самом деле имеет в виду Макс.

И внезапно это становится похоже не столько на прощальную вечеринку для счастливой пары, покидающей Аляску, сколько на последнее прощание для тихого человека, который стоит в углу. Его плечи ссутулились.

Его лицо бледное и осунувшееся.

Его усталые глаза и стоическая улыбка говорят мне о том, что я уже заметила, но отказывалась принять.

Внезапно воздух в вестибюле становится слишком густым, гул слишком громким, взглядов слишком много.

Обойдя столы с едой, я бесшумно ныряю в офис и иду дальше, через комнату персонала, по длинному, узкому коридору. Я протискиваюсь в дверь и выхожу на склад. Двери гаражного типа открыты, впуская прохладный ветерок, влажный от тумана. Несколько рабочих с любопытством наблюдают за перетаскиванием по полу поддонов с грузом, но никто ничего не говорит о том, что я там нахожусь.

Я спешу пройти через весь ангар и дальше, обхватив себя руками за грудь в поисках утешения и не находя его.

Вероника сидит одна в углу. Должно быть, она там для проведения техобслуживания. Теперь я мчусь к ней, с легкостью забираюсь наверх, чтобы свернуться в кресле пилота – кресле моего отца. На мгновение я опускаю руки на руль.

А потом подтягиваю ноги к груди, зарываюсь лицом в колени и позволяю себе заплакать, не в силах совладать с реальностью.

* * *

Дверь со скрипом открывается. Почему-то я знаю, что это Джона, даже не глядя.

– Он долго не протянет, да? – спрашиваю я сквозь сопение.

После долгого мгновения на мои плечи опускается теплая, утешающая рука.

– Он быстро сдает.

Наконец, я осмеливаюсь наклонить голову и положить подбородок на колени. Я могу только представить, насколько красным и пятнистым стало мое лицо. В кои-то веки я рада, что не накрашена.

– Я должна была позвонить. Все те годы, что я не звонила, я жалею, что не сделала этого. А теперь времени не осталось. У тебя, Макса и всех остальных есть все эти прекрасные воспоминания с ним: луау, зимние барбекю и глупые утки, а у меня этого никогда не будет! У меня не хватит времени!

Я думала, что уже все выплакала, но тут начинают литься новые слезы.

Последние двенадцать лет я провела в раздумьях о том, чем Рен Флетчер не являлся.

Я должна была набраться смелости, приехать и выяснить, каков он настоящий.

В самолете повисает тягостная тишина.

Джона вздыхает.

– Ты должна была позвонить ему. Он должен был позвонить тебе. Твоя мама не должна была уезжать. Рен должен был покинуть Аляску ради тебя. Кто, черт возьми, знает, что правильно и к чему бы это привело, но это не имеет значения, потому что ты не можешь ничего из этого изменить. – Его большой палец проводит успокаивающий круг по моему позвоночнику, чуть ниже шеи. – У нас с отцом не было хороших отношений; думаю, ты уже догадалась. Он всегда казался мне борцом за власть. Он не очень хорошо относился к тому, что я не мог контролировать свою жизнь. Говорил много дерьмовых вещей и ни разу не извинился за них.

Разорвать с ним отношения и переехать сюда было правильным решением, я знал это всем своим нутром. Но в последние несколько дней, наблюдая, как он уходит, слушая, как он говорит мне, как сильно он сожалеет о том, что пытался навязать мне свою волю, я снова и снова прокручивал в голове наши разговоры, находя вещи, которые я должен был сказать или сделать, моменты, когда я должен был протянуть руку помощи. Можно потратить всю жизнь на это и все равно ничего не добиться. – Джона снимает с головы бейсболку и опускает на колено. – Я нашел ее через несколько дней после похорон, в его шкафу. Там была целая коробка с вещами ВВС США. Шапка, толстовка, куртка… все еще с бирками на них, вместе с открыткой, которую он написал мне, говоря, как сильно он меня любит и как он рад, что я смогу испытать эту жизнь. Думаю, он приготовил все это, чтобы подарить мне, когда меня официально зачислят в армию, а потом запихнул в шкаф и попытался забыть, когда этого не произошло. – Губы Джоны сжимаются. – Его нет уже пять лет, а я все еще чувствую себя виноватым каждый раз, когда смотрю на эту проклятую вещь.

Я утираю слезы.

– Ты не одинока. У тебя есть я. А у меня есть ты, и мы пройдем через это вместе. – Он нежно скользит рукой вверх и вниз по моей руке.

– Даже если я буду в Торонто?

Его грудь вздымается от глубокого вдоха.

– Есть такая штука, как телефон.

– Ты просто издеваешься надо мной, да?

– О, действительно. Тебе же не нравится звонить своим друзьям, – язвительно произносит он.

Я понимаю, что Джона хочет разрядить обстановку, и все же мой желудок сжимается.

– Так вот кто мы? Друзья?

Он ругается под нос, а потом снова вздыхает.

– У нас все сложно. Вот что мы такое.

Опять эти проклятые слова.

– Ты слышал о жене-гусыне?

Возникает пауза, а затем Джона усмехается, надевая кепку.

– Этель и ее сказки.

– Она сказала, что ты – ворон, а я – твоя жена-гусыня. Что она имела в виду?

– Это просто глупая история о вороне, который влюбился в гусыню.

– И что случилось?

Джона жует губу, будто размышляя, стоит ли продолжать.

– Ладно. Я просто погуглю. – Я достаю из кармана телефон.

Он протягивает руку, чтобы взять мою ладонь в свою, и вздыхает с покорностью.

– Они остаются вместе на лето, а когда гусыня улетает перед первым снегопадом, ворон решает последовать за ней на юг. Но он не в силах выдержать перелет через океан. В конце концов у него