захода солнца они оказывались как бы в другом мире темноты и страха перед призраками, магическими заклинаниями. С ранним рассветом, с первыми лучами солнца туземцы вновь становились оптимистами.

У Юнга появилась привычка перед восходом солнца садиться на походный стульчик и созерцать происходящее, когда темнота начинает отступать, а пробивающийся свет становится все ярче, пока не заполнит собой окружающее пространство. Для него это был самый священный час дня. Наблюдая за происходящим великолепием, он забывал о времени и обо всем на свете.

«Я понял тогда, что в душе изначально живет стремление к свету, неудержимое желание вырваться из первобытной тьмы. Ночью все живое погружается в глубокую печаль, и каждой душой овладевает неизъяснимая тоска по свету. Это тоскливое выражение мы читаем в глазах туземцев и в глазах животных. В глазах животных видна печаль, и мы никогда не узнаем, рождена ли она в их душах или это болезненное чувство – знак первобытного, первоначального состояния мира».

Днем Юнг вбирал в себя всю специфику африканской жизни. Но ночью он видел такие сновидения, которые соотносились исключительно с его личными проблемами. Интерпретация этих сновидений привела его к мысли о необходимости сохранения своей европейской индивидуальности.

Фактически Юнг обрел новое знание, связанное с тем, что стало с ним самим в Африке. Это знание имело для него большее значение, чем какой-либо этнографический материал.

Будда в нирване

В 1938 году Юнга пригласили принять участие в празднествах по случаю 25-летия университета в Калькутте. Он принял это приглашение и имел возможность совершить путешествие по Индии, где общался с людьми, причастными к духовному наследию Востока, включая гуру Махараджи из Майсура.

Столкнувшегося с высокоразвитой культурой Юнга поразило в Индии отсутствие противоречий духовного порядка. Здесь добро и зло представлялись неотъемлемыми составляющими естества, различными качествами одного и того же. Индийская духовность принимала в равной степени как добро, так и зло. При занятиях йогой и в состоянии медитации человек чувствовал себя вне добра и зла. Нирвана была необходимым освобождением от всех противоречий, включая то противостояние между добром и злом, которое характерно для западного образа мышления.

Казалось бы, найден разумный путь освобождения от противоречий подобного рода. Однако Юнг не считал для себя приемлемым освобождение любой ценой. Возможность настоящего освобождения виделась им лишь тогда, когда человек мог пожертвовать всем, что у него было, ради завершения того, к чему определил себя.

«Цель индийца – не моральное совершенство, но лишь состояние нирваны. Он желает отрешиться от собственной природы, соответственно в медитации он достигает состояния легкости и пустоты. Он освобождает себя от воображения. Я же, напротив, хочу остаться при своем – и я не желаю лишать себя ни человеческого общения, ни природы, ни себя самого и собственных фантазий, я верю, что все это даровано мне как величайшее чудо. Природа, душа и жизнь кажутся мне неким развитием божества – чего больше я мог бы желать? Высший смысл бытия для меня в том, что оно есть, а не в том, чтобы его не было».

Юнг побывал в одном из знаменитых храмов, в котором четыре статуи Будды были обращены к четырем странам света. Погрузившись в атмосферу этого удивительного места, он был свидетелем того, как группа японских паломников, ударяя в маленький гонг, совершала молитву перед каждой статуей Будды. Увиденное помогло ему найти способ выразить охватившее его чувство, поскольку он воспринял буддизм в новом свете.

Юнг воспринял жизнь Будды как воплощение Самости, стоящей выше всех богов и являвшейся сутью бытия. Будда был исторической личностью, прожил свою жизнь до конца и умер в глубокой старости, то есть действовал по собственному усмотрению. Другое дело, что со временем буддизм менялся, а Будда стал образцом для подражания, что явилось, по мнению Юнга, искажением его учения.

В Индии Юнг уклонялся от встреч с теми людьми, которые считались святыми. Он это делал потому, что не хотел принимать от других то, чего не мог достичь сам. Но ему были интересны встречи и общение с людьми, дававшими ему пищу для размышлений как о величии, великолепии и совершенстве Индии, так и о ее нищете, бедствиях, несовершенствах.

Конечным пунктом путешествия Юнга был Цейлон, где он побывал в храме Далада-Малигва и увидел хранящуюся там реликвию – священный зуб Будды. Проведя часть времени в библиотеке храма, ему удалось не только соприкоснуться с древними буддийскими текстами, но и побеседовать с находящимися там монахами.

В этом храме Юнг стал свидетелем одной вечерней церемонии, когда девушки и юноши возлагали горы цветов жасмина перед алтарем и совершали молитву. Он полагал, что молодые люди молятся Будде, пока сопровождавший его монах не объяснил, что в молитве речь идет не об этом, а о жизни, быстротечность которой подобна прелести возлагаемых ими цветов. При этом монах подчеркнул, что Будды больше нет: «Ему нельзя молиться. Он в нирване».

Юнг стремился к постижению мира буддистской мысли. Но его знакомство со взглядами и методами Будды было связано не столько с изучением истории религии и философии, сколько с профессиональным интересом врача, имеющего дело со страданиями людей, обреченных на болезни, старость, смерть.

Знакомство с буддистскими текстами представлялось Юнгу важным потому, что в этих текстах содержались сведения относительно объективизации страданий человека и общей оценки их причин. Поскольку главной целью учения Будды является избавление от страдания через обретение высшего сознания, то это учение не может не интересовать врача, который, невзирая ни на что, стремится справиться с болезнью обратившегося к нему за помощью человека.

«Поэтому мое знакомство с буддистской мыслью сослужило мне огромную службу, а также стало источником вдохновения и тем самым сделало меня причастным к той традиции, которая на протяжении уже двух тысячелетий вплетена в историю человеческого духа».

Что касается Индии в целом, то она не была самоцелью для Юнга. Напоминающая собой сон, Индия оказалась для него только частью исканий, приближающих его к пониманию самого себя как западноевропейского человека, предпочитавшего, по его собственным словам, не одалживаться на Востоке, а жить так, как подсказывает его природа.

Вместе с тем эта страна оставила глубокий след в душе Юнга. Он обнаружил, что ее жители не столько мыслят, сколько наблюдают за мыслью. Они как бы нисходят в бессознательное, в тот первобытный мир, который является западному человеку лишь во сне.

«Мы верим в действие, индийцы – в неподвижное существование. Наши религиозные упражнения – это молитва, поклонение Богу и прославление Его, у них самое