— Они отлично понимали, что ленинградского рабочего им никогда не повести за собой против ленинского ЦК!..

Бурные аплодисменты покрыли эти слова, а Киров продолжал:

— Поэтому-то на вашей губернской конференции они провели «мирную» резолюцию с лицемерным одобрением линии ЦК, а приехав на съезд, объявили ЦК войну, выдвинув своего фракционного содокладчика…

По уходе Кирова с трибуны Костя, в шуме не смолкавших аплодисментов, недослышал объявленной фамилии следующего оратора и никак не ожидал, что к краю трибуны развалистой походкой на кривоватых ногах выйдет Лучков, в рабочей спецовке. Костя закричал, не зная сам что, но Лучков его не заметил.

— Не будем, товарищи, скрывать, — начал он, — что мы виноваты. Влипли! Недоглядели за Зиновьевым и его дружками. Взять меня. Разве я им не верил? Верил. Языки-то у них хорошо подвешены, против Троцкого они складно говорили. А нынче что? Этой осенью Зиновьев издает свою книгу «Ленинизм». «Ленинградская правда» ее расхваливает на всю катушку, — а прочитал из нас кто-нибудь сам эту книгу? Честно сознаюсь, не брал ее в руки. Поверил «Ленинградской правде». Ну а из вас эту книгу кто прочитал? Никто? А, вот один кричит — читал…

— Демагогия! — закричал кто-то с места, другие смеялись.

— Нет, товарищи, — сказал Лучков, — смеяться тут нечему, и демагогии тут никакой нет.

— Плакать надо! — прокричали с балки.

— Да, плакать! Один из лучших, передовых заводов Советского Союза, а руководителям своим поверили на слово. Не прочитали даже, что они там такое про социализм пишут. Я спохватился, когда уже их «Правда» пропесочила, а потом и делегаты на съезде. Тут я не один вечер провел за московской «Правдой», во весь стол ее расстелю и речь за речью на съезде шпарю.

— Что же ты там вычитал? — опять «подначили» с балки.

— А то вычитал, что новая оппозиция нас к старой тянет! У кого она взяла, что мы одни социализма построить не сможем? У Троцкого! Да если б мы в гражданской войне в свои силы не верили, а только бы и знали, что оглядывались на международный пролетариат, спасет ли он нас или без него пропадем, — так разве ж мы победили бы Антанту? Нет, мы в революцию международную верили и верим, но мы сами должны ее вперед двигать, а для этого подать пример — строить и построить у себя полный социализм! Вот так я это дело понимаю после того, как разобрался в оппозиционном обмане. Обманом кого хочешь можно взять, да надолго ли? Рабочая масса как-нито разберется и спихнет. И сегодня мы на перевыборах нашего бюро выбросим из него тех, кто от оппозиционного духа не отказался.

— Тебя выберем! — насмешливо закричали с насеста, провожая оратора, сходившего с трибуны.

— А хотя бы и меня, не откажусь, — огрызнулся Лучков…

…Всюду ленинградские партколлективы обновляли свое руководство. В первой половине февраля чрезвычайная XXIII губконференция выбрала новый губком партии. Секретарем губкома избран был Киров. Остался в Ленинграде и вошел в губком Афонин, которому поручили заведование отделом пропаганды.

По отъезде Скворцова-Степанова «Ленинградскую правду» редактировала коллегия, в которую вошел Пересветов. Он наезжал в Москву, где за ним остались два семинара подготовительного отделения института. Удавалось ему выкраивать время и для продолжения работы над политической характеристикой России времен Столыпина.

Костя очень жалел, что так скоро пришлось расстаться со Скворцовым-Степановым. До дня его отъезда они продолжали вместе «питаться» в ресторане гостиницы и засиживались за столом, толкуя на разные темы. Переводчик «Капитала», автор написанной по поручению Ленина знаменитой книги об электрификации России и многих других экономических, философских, исторических, антирелигиозных книг, Иван Иванович, отличаясь большой душевностью, умел не обижаться на «зубастого красного профессора», когда они схватывались по вопросам философских дискуссий, в которых старый революционер и на склоне своих лет продолжал участвовать.

3

Шел месяц за месяцем. В апреле Ольга написала Косте, что Плетнева, узнав, что Степан все эти три года поддерживал фракционную связь с оппозиционерами, окончательно порвала с ним.

«Она ему сказала: «С двурушником я жить не буду». Но чего это ей стоило, ты можешь себе представить, — писала Оля. — Ты знаешь, как Тася его любит. Да и Степан… Да ведь и дочка у них!..»

Как раз в это время, на апрельском пленуме ЦК 1926 года, обе оппозиции, «старая» и «новая», возобновили борьбу с партией и выступили единым фронтом, взаимно «простив» ошибки, за которые они еще вчера так бранили друг друга. Начинался их новый оппозиционный «тур».

Летом в Москве появился, после долгого отсутствия, Саша Михайлов. Он в Свердловске преподавал диалектический материализм, как и на Дальнем Востоке до института. Уехав из Москвы, Саша изредка писал Оле (не Косте). В его письмах проскальзывал порой оттенок нежности, которого она старалась не замечать.

Михайлов пришел к Лесниковой в райком перед концом рабочего дня.

— Что-то я у вас Туровцева больше не вижу, — пошутил он. — Бывало, тут все бегает из комнаты в комнату…

Секретарем райкома на Красной Пресне давно был уже не Туровцев, — он примкнул к «новой оппозиции», и его еще до XIV съезда райком переизбрал. Но сейчас Сашино замечание приобретало злободневность по особой причине. На июльском пленуме Зиновьев и Каменев выступили в тесном «оппозиционном блоке» с Троцким, пытаясь навязать партии, под флагом «сверхиндустриализма», повышение отпускных цен на промтовары и увеличение сельхозналога. Этим же летом неожиданно вскрылись оппозиционные дела Туровцева. В лесу, под Москвой, он и другие «новые оппозиционеры» организовали нелегальное собрание. Туровцев не был исключен из партии лишь во внимание к его революционному прошлому. Он получил строгий выговор с предупреждением с запретом на два года занимать ответственные посты. Зиновьева, к которому вели нити фракционной работы, ЦК вывел из Политбюро.

— К ним очень мягко отнеслись, — заметила Саше Ольга. — На первый раз даже из партии не исключили. Самое противное, что эти новоявленные «лесные братья» долго не сознавались, в ЦКК пришлось их уличать, как мелких воришек. Лгать партийным органам! Большего падения для члена партии я себе не представляю. Нашкодил, так умей, по крайней мере, честно ответ держать.

— Уж кого-кого, — говорил Саша, — а Туровцева я представить себе не мог в оппозиции. Уж, кажется, такой законник, стопроцентный цекист.

— Буквоед он был, — сказала Ольга. — «Ленинизм» Зиновьева принес в райком, нам показывать, так раскрывал, точно евангелие.

— Смотри, какой он прыткий! В кабинет к себе впускал без доклада, а в лесу вокруг оппозиционного сборища патрули выставил, чтобы никто без пароля не пробрался. Я тебе еще три года тому назад сказал, что он бюрократ. Помнишь? А ты его защищала. Зааппаратилась!