Лиза. Ты, Яков, не один?

Балакирев. У нас два тела, а душа одна.

Лиза. А сколько ног?

Балакирев. Четыре.

«Я до сегодняшнего дня вовсю работал “Балакирева”. Вчера мой режиссёр уехал в Ленинград с окончательным, как будто, вариантом пьесы. Послал с ним экземпляр в издательство “Искусство”. Хочу, чтобы они, во что бы то ни стало, печатали последнюю редакцию. Она крупнее, весомей. Поднажмите, дорогие, в случае чего».

«Милый Борушок с супругой!

Обещал Вам написать завтра, а пишу, кажется, через неделю. Аллах ведает, почему так получилось. Простите за напрасные хлопоты: в г. Пушкин мы не приедем, а приедем уж прямо к Вам в город Петра-Ленина-Эйхенбаума-Козакова-то бишь-Михуила Ибсена.

Борушок, я тут, вдруг! третьего дня получил поздравление с выходом “Балакирева” от……… Чагина!!! Что в миру делается: бедная Франция, бедный Мариенгоф. Неужели я написал такую плохую вещь, что меня начинают приобщать к лику Тихоновых-Слонимских-Асеевых и прочих Гитовичей? Может, ещё на щит поднимать будут?

Словом, я перепугался не на шутку, но не столько “щита”, у меня звезда другая, как-нибудь уже с него спрыгну, если вовремя в шею не дадут, – сколько того, что “Балакирев” действительно вышел.

А где же гранки? Корректура?

Я, Боренька, в Минске ещё с полдюжинки новых сцен написал. А сколько старого похерил! Мне уж тот вариант, который послал в “Искусство” из Киева с режиссёром, кажется паршивым.

Что же предпринять? Как быть? Борушок, ты старый литературный волк – пособи».

«Хуильчик, мой дорогой! (ласкательное теперь твоё навеки) и бывшая картинка! (надеюсь)

Семейство моё в Клину, а я деловой человек из гостиницы

“Москва” – сегодня этот деловой человек тоже едет в Клин, а потом этот деловой человек едет с семейством по Московскому Метро, потом опять же этот деловой человек едет с сыном в Коктебель, а потом опять же в Клин… Словом, дела, дела, дела.

И несмотря на эту мою деловитость (все, Хуильчик, твои словеса по этому поводу я уже слышу на расстоянии 600 километров), как будто делишки двигаются.

Пьесу мою рассылает в “обязательном” порядке по всей провинции Отдел распространения и по Москве с рекомендацией Управление Московских театров (т.е. Гринберг, которому она очень пришлась по душе). Результаты будут или не будут, но я, ей-богу, сделал всё, что полагается делать человеку дела.

Как видишь, теперь это слово у меня повторяется через каждое три.

Я никого ещё так в жизни не боялся и ни перед кем так не отчитывался, как перед тобой, милый мой Хуил Эммахуилович!

Москва это “сон утешительный”. Хотель в Охотном Ряду, кафе “Птичий полёт” (15 этаж), звон бокалов, три раза в день горячий душ, каждый день два свежих полотенца, из которых одно махровое… Ах, всё здесь махровое!.. Моей Королеве предлагают ангажемент в Махровом театре, где идут твои “Чекисты”, а я не смею уговаривать принять сие лестное предложение, хотя безумно хочется жить в третьем Риме и столице Мира».

«Эйхоньки! Милые! Любимые!

Простите, про “Балакирева” писать ничего не буду – быть Веней Кавериным…

“Невмоготу мне это, Марья, Невмоготу”…

(Цитата из одного бессмертного произведения)398.

Вот, пускай меня теперь Веня перещеголяет.

24-25-го полечу к Нюхе. А до этого… через день премьеры, на которые обязан ходить, как на службу. Видишь, Борушок, и у меня теперь свой Пушкинский дом на шее сидит».

Нехлюдов (один). Какая удивительная случайность! Ведь надо же, чтоб это дело пришлось именно на мою сессию, чтобы я нигде не встречал её десять лет, встретил здесь её, на скамье подсудимых, проституткой, с припухшими веками, в арестантском халате, между двух жандармов с оголёнными шашками. Какой ужас!.. ужас… ужас… И всё же это она, она, та самая Катюша, которая, в белом платьице с голубым пояском, в светло-христово воскресение так невинно смотрела на меня своими ярко-чёрными сияющими восторгом глазами… И я, влюблённый в неё, просто не мог представить себе, как это все, все кругом не видят, не понимают, что она, Катюша, прекрасней и лучше всего…