«Ночь. Я прохожу по жёсткому вагону. В три яруса, используя и полки для чемоданов, спят люди – старые и молодые, мужчины и женщины. Почёсываются, похрапывают, посапывают. Меня поражает, что почти все спят с полуоткрытыми ртами. По напряжённым складкам на лбах и между бровей я вижу, что во сне они о чём-то думают. Но не головами, а позвоночниками. Поэтому лица у них неприятные, полуидиотские. Некоторые пускают слюну и во сне улыбаются. Тоже как полуидиоты. И тут я вспоминаю прекрасные лица покойников, с опущенными веками цвета церковного воска. Лица, лишённые всякой мысли. Чистая форма. Как она бывает благородна! Как хороша! Эта чистая форма, не потревоженная мыслями головного и спинного мозга».406

«Лабасы оказались в поезде, сформированном Комитетом по делам искусств, до отказа забитом писателями, музыкантами, художниками, актёрами, работниками Радиокомитета. “В вагоне было как в переполненном трамвае, и хотя кроме папки с акварелями у меня в руках ничего не было, продвигаться было очень сложно. (Лабасу с Леони повезло попасть в купе, да ещё вместе с самим Шостаковичем, которого с семьёй перебросили из Ленинграда через линию фронта. – Н.С.).

Всю дорогу Дмитрий Дмитриевич переживал, что художник Владимир Лебедев, который часто приходил к ним ночевать, в ту ночь не пришёл, и он не смог его предупредить об эвакуации (Шостакович всячески сопротивлялся отъезду, но поступил категорический приказ из Смольного, и 1 октября композитора с семьёй, рукописью трёх готовых частей Седьмой, Ленинградской, симфонии и двумя узлами самых необходимых вещей переправили на самолёте в Москву. – Н.С.)… В купе было очень тесно, и мы, составив все чемоданы, соединили две скамейки, чтобы увеличить площадь, чтобы детям было где спать. На чемоданы, чтобы выровнять их, я положил плотную папку с акварелями.

Как-то утром в купе появился Ираклий Андроников и радостно объявил, что придумал, каким образом можно прекрасно спать сидя, что и продемонстрировал: снял с пояса ремень, перекинул его через кронштейн верхней полки и продел в него голову так, чтобы она поддерживалась ремнём. Шостакович сначала смеялся, но, испытав новшество на себе, одобрил. Лабас же моментально усовершенствовал андрониковскую придумку, заменив узкий ремень широким полотенцем. С этого момента началась более удобная жизнь. Мы с Шостаковичем спали сидя, но всё же раза два я уговорил его лечь и выспаться как следует. Он лёг между скамьями на наших вещах и крепко заснул. Я мог внимательно рассмотреть удивительно тонкие музыкальные линии лба, носа, подбородка, овал лица… и быстро зарисовать гениального композитора нашего времени Дмитрия Шостаковича, который… спал на папке с моими акварелями серии «Москва в дни войны»”».408

«Эвакуированных вятичи называли “выковыренные”. Затемнения в городе ещё не знали. Рынки шумели. Очереди у колхозных рундуков были длинные, весёлые. Очередной номер продавцы писали чернильными карандашами у нас на ладонях. Это для ленинградцев явилось приятной новостью».409

«На Рыбачьем410 жил в войну один настоящий, вернее, профессиональный поэт с именем – Александр Ойслендер, талантливый, неугомонный, с чудачинкой. Его длинновязая фигура в флотском закачалась у нас в конце 1942 года.

Тридцатичетырехлётний поэт охотно занимался с начинающими.

Надо отдать должное, нас не обходили вниманием. Да и к тому же экзотика: далеко в глубине фашистской обороны наш гранитный линкор, гостеприимный, суровый, стойкий. Побывать у нас для писателей считалось чуть ли не подвигом. И на полуострова зачастили залётные гости, каждый важен и знаменит: Александр Жаров, Лев Кассиль, Анатолий Мариенгоф, Василий Лебедев-Кумач, Илья Бражнин.

Правда, встречи с ними были поэтическими пятиминутками, где гостями выстреливалось самое значительное, на вопросы они отвечали скороговорками и опять улетали, оставляя после себя досаду и недоумение».411