Слышится звон цепей: Лиз от боли роняет нож.

– Нож, Габриэль! – кричит она.

Габриэль, пошатываясь, поднимается на ноги. Он видит, как Валериус тянется за ножом. Видит, как его пальцы сжимаются на рукояти. Видит, как поднимается рука, готовая всадить нож в тело Лиз.

Вцепившись в предплечье Валериуса, Габриэль выворачивает его назад. Валериус яростно вскрикивает, размахивает руками, пытаясь высвободиться, и вслепую наносит удары ножом. С омерзительным скрежетом лезвие проходит по камню рядом с телом Лиз и снова свистит в воздухе. Габриэль вцепляется в волосы Валериуса, стараясь другой рукой удержать руку с ножом. Он отчаянно пытается устоять на ногах, но поскальзывается в темной луже крови и падает, не выпуская волосы Валериуса. Он чувствует удар и слышит сухой треск, будто кто-то растоптал орех, – это Валериус врезается черепом в край каменного гроба. Тело его обмякает и оседает на пол. Нож со звоном падает на старую плитку пола. Из живота Валериуса выпадают внутренности, лужа крови вокруг тела быстро увеличивается.

– О господи! – стонет Лиз. – Он… он мертв?

Тяжело опираясь на каменный саркофаг, Габриэль встает, натужно дыша. Он смотрит на Лиз, и вдруг понимает, что ее глаза такого же цвета, как у его матери.

– Да. Я думаю, да.

Лиз вздыхает, пытается нормализовать дыхание, но закашливается. Цепи на ее лодыжках звенят. У нее начинается истерика.

Габриэль не может произнести ни слова, только осторожно опускает правую ладонь на ее округлый живот, словно так может почувствовать, что с ребенком все в порядке. Он поспешно освобождает Лиз от цепей, а затем нагибается и обнимает ее, чувствуя ее дыхание на своей шее. Грудь Лиз поднимается и опускается, ее рыдания бьют ему в уши, запах пота проникает в нос, окутывает его, точно пьянящие духи, лучшее из всего, что он когда-либо ощущал. «Я нашел тебя», – восторженно думает он. Его душа рвется из тела. «Я нашел тебя!» Больше у Габриэля нет ни единой мысли.

Точно мантру, вновь и вновь, он мысленно повторяет эти слова.

28 сентября, 08: 29

Дэвид застыл как вкопанный, пытаясь сохранять самообладание. Он стоит в узкой комнатенке и смотрит на Лиз и брата, которые обнимаются прямо перед ним. «Габриэль в объятиях женщины!» Только сейчас Дэвид понимает, насколько сильно Габриэль ее любит, и от этого в груди у него начинает ныть. Тем не менее сама мысль о том, что его брат вообще способен любить кого-то, кажется успокаивающей и в то же время поразительной.

Он слышит собственное дыхание. Камера все еще включена, только запись больше не ведется.

И на ней не горит красная лампочка.

На цветном дисплее камеры видно, как Габриэль обнимает Лиз, Лиз в ее белом пышном платье. Странный надрез в этот момент почти не видно. Картинка кажется нереальной, даже пошлой, как в финальном кадре китчевого фильма. И только труп Валериуса представляется весьма реальным и уродливым. Мужчина лежит близко к объективу со вспоротым животом и вывалившимися внутренностями. Лужа крови перестала расти и напоминает огромное липкое черное ничто.

Дэвид смотрит на свои руки. Они дрожат.

Он глубоко вздыхает, чтобы успокоиться, и чувствует, что сердце бьется уже медленнее. Дэвид пытается сдвинуть тяжелое зеркало в сторону – вначале осторожно, затем изо всех сил, – однако оно не поддается.

Тогда он хватает единственный подходящий предмет в комнате, камеру, складывает громоздкие ножки штатива и бьет ими в тыльную сторону зеркала, точно игрок в гольф. Слышится оглушительный звон, и старое стекло разлетается на осколки. Серебристый дождь со звоном осыпается на каменный пол крипты.

Лиз и Габриэль испуганно вскидываются.

Габриэль поспешно выпрямляется и потрясенно смотрит в узкую комнату за разбитым стеклом.

– О господи, ты?

Дэвид молча кивает. Его грудь поднимается и опускается, лицо мучнисто-бледное. В руках у него черный алюминиевый штатив, к которому прикручена камера.

– Где ты был? И как, бога ради, сюда забрался? – спрашивает Габриэль.

– Сарков… – выдыхает Дэвид. – После того как ты ушел, я начал обыскивать виллу… И обнаружил Саркова в кабинете. Валериус его связал.

– Юрий здесь?

Дэвид кивает.

– Я тебе потом расскажу, – устало говорит он. – Я… Он знал, что за зеркалом есть комната, поэтому…

– И долго… Долго ты там простоял?

– Не знаю. Мне кажется, я пришел сюда вскоре после тебя.

– Ты стоял там все это время? И все слышал? – с трудом произносит Габриэль.

– Все. Весь этот кошмар. Я не знал, что делать. Я думал, что если я разобью зеркало, то… то он ее зарежет… – Дэвид запинается и переводит взгляд с Габриэля на Лиз. – Я же видел, где нож… В смысле, ему достаточно было испугаться…

Габриэля осеняет:

– Камера! Это сделал ты! Ты выключил камеру.

Дэвид криво улыбается.

Лиз благодарно смотрит на него.

– Я должен был сделать это намного раньше, – говорит Дэвид. – Но я понятия не имел, что лампочку видно сквозь зеркало. И только когда он спросил, видишь ли ты красное свечение, я догадался выключить камеру. Я подумал, что только это может отвлечь его, и у тебя будет шанс.

Габриэль потрясенно смотрит на Дэвида.

– Это… это было… – бормочет он, а потом заключает брата в объятия и сжимает его так крепко, что у Дэвида перехватывает дыхание.

– Спасибо.

Габриэль чувствует, что лицо у Дэвида влажное от слез, ему тоже слезы затуманивают глаза. Он поднимает голову, смотрит на каменные своды склепа и думает о голубых небесах.

«Голубой небосвод, безоблачный, как небесно-голубой потолок в нашей старой детской».

Конечно, он понимает, что небо не может оставаться безоблачным. Но сейчас это не имеет значения. Он смотрит на Лиз, на ее округлый живот, в ее глаза, сохранившие яркое зеленоватое свечение – невзирая ни на что. И впервые в жизни Габриэлю хочется, чтобы у него было будущее.

Берлин, 28 сентября, 08: 47

С глухим урчанием заводится мотор. Деревянный катер выезжает из открытого сарая для лодок и устремляется в сторону Ванзее. Косые ледяные струи дождя бьют Габриэлю в лицо. Дэвид стоит у руля и отводит катер под углом в девяносто градусов от острова Шваненвердер. Нос катера взрезает растревоженную ветром воду.

Габриэль опускается на дно и прижимает к себе Лиз, устроившуюся рядом с рулем. Она завернулась в одеяло, но зубы у нее все равно стучат от холода, а губы посинели. На ней все то же платье.

Никто не произносит ни слова.

У них оставалось мало времени на принятие решения.