Назнин поглядывала на мужа: когда же он выступит? Шану не смотрел на нее. Шея его опускалась все ниже, пока не стало ясно, что он изучает не блокнот, а собственную грудь. Назнин осторожно прижалась к нему коленями. Но отклика не последовало.

Некоторое время она не слушала, что говорит Карим, а следила за его напряженной фигурой, как он снова и снова меряет шагами сцену.

Она вдруг перестала быть собой. Ей никогда не было свойственно задумываться о мире: в голове не помещаются глобальные вопросы, хватает мыслей о себе, о настоящем часе, дне, неделе. Но вот она смотрит на Карима: как поглощен он всем этим! Вопрошатель — о «Львиных сердцах», Карим — об Афганистане. Вопрошатель ему — черное, а он — белое. Назнин почувствовала, что Шану как паром окутывает отчаяние, поняла, что он сам не свой от страданий, и ни раса, ни сословие, ни краткое изложение вопроса его не спасают.

Так зачем переживать за весь мир, если она не может поддержать сейчас собственного мужа?

— Пойдем.

Шану не услышал. Назнин толкнула его коленом, и его нога безвольно отлетела.

Собрание подходило к концу. Шану прокашлялся и сунул свой доклад под мышку.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал он и улыбнулся, но глаза у него бегали, плясали, как на углях.

— Если кому-то интересно, о чем я говорю, подходите ко мне! — крикнул Вопрошатель.

Вокруг него собралось несколько человек. Назнин увидела среди них старшего Сорупы.

— Клянусь Аллахом, мы все выступим, как один, — не замолкал Карим, когда люди начали уже выходить из зала.

«Но Господь этого не хочет, — подумала Назнин. — Ах, Карим, почему ты видишь только то, что хочешь видеть?»

На этот раз скрыться от миссис Ислам не удалось. Как только Назнин переступила порог мясной лавки, она чуть не отдавила гранд-даме ногу.

— Ах, молодость, мечтания на ходу, — сказала миссис Ислам.

Назнин со всей возможной вежливостью осведомилась о ее здоровье.

Миссис Ислам проигнорировала вопрос.

— Мечтаешь уехать домой? Ждать уже недолго.

Запах мяса сшибал с ног. Зайти в эту лавку все равно что прогуляться внутри кишечника. Куча ощипанных кур в окне. Убиты обычным способом, как встарь. Совсем непохожи на тщательно запаянные в целлофан части куриных тел в английских супермаркетах. За прилавком — люди в белых халатах, честно и откровенно забрызганных кровью. На прилавке — горой наваленные куски баранины. С потолка свисают на крючьях половины коров, покрытые слоем желтого жира. В глубине виднеется единственная морозильная камера, в которой стоит пустая коробка из-под мороженого, чтобы в нее капало, ибо камеру отключили после короткого срока службы, на возобновление которого вряд ли стоит надеяться. Камеру недолюбливают. Никто не хочет покупать мясо, которое полежало там сколько-нибудь времени.

Мясной запах такой сильный, что, когда Назнин открыла рот, ей показалось, будто она лизнула сырую и жирную котлету.

— Вы сегодня отлично выглядите, миссис Ислам.

Миссис Ислам покопалась у себя в рукаве. Вытащила розовый носовой платок с кружевом по краю и покашляла в него. Назнин впервые услышала ее кашель. Может, у нее кончился сироп?

Миссис Ислам положила платок обратно в рукав. Рукава у нее болтались мешком, как будто она заболела слоновой болезнью.

— Я умираю, — огрызнулась она, — ты решила, наверное, что смерть мне к лицу.

Ее маленькие черные глазки мерцали бешенством.

Назнин рассмотрела ее со всем вниманием. Миссис Ислам и вправду сегодня не такая, как всегда: вроде все как обычно, а суть будто исчезла, будто угасает миссис Ислам. Назнин обратила на это внимание. Может, она похудела?

— Значит, муж твой уже купил билеты, — сказала миссис Ислам, — а ты бежишь домой собираться.

— Какие билеты?

Ни с того ни с сего миссис Ислам схватила Назнин за подбородок. Пальцы у нее хрустели, как сухие листья.

— Такое честное личико. С таким и врать не стыдно!

Назнин поняла, что даже на таком близком расстоянии она не чувствует больничного запаха от миссис Ислам. Вот что изменилось.

— Я не знаю, о чем вы говорите, — сказала Назнин.

Она взяла руку миссис Ислам и мягко отстранила от своего лица.

— Не знаешь? Конечно, такое невинное создание, как миссис Ахмед, вряд ли что-нибудь знает. Разве ты не знаешь, что твой муж в слезах прибежал к доктору Азаду, и доктор Азад дал ему денег на побег?

Дыхание ее стало тяжелым. Она покачнулась, и Назнин еле удержалась, чтобы не подать ей руку.

— Доктор Азад дурак. И денег своих не получит. Я сказала ему, но разве кто будет слушать старуху, которая отжила свой век?

Назнин отступила. Дверь совсем близко. Она обернулась. Шаг — и свобода. Внезапно ей захотелось бежать от этой женщины.

Миссис Ислам, словно прочитав ее мысли, схватила ее за руку своими бумажными пальцами. Она добавила в голос сахару, но результат получился сомнительный — все равно что насыпать сахару в чили.

— Я бы тебя отпустила, дитя мое, простила бы тебе долг и благословила, но как мне быть с остальными? Дашь уйти одной — все захотят уйти. Мои сыновья придумают, что делать. Лучше просто отдай мне долг.

— Это невозможно, — воскликнула Назнин, — сколько вам ни отдавай, все равно долг не уменьшается.

Миссис Ислам отпустила ее руку.

— Бог всегда показывает путь, — сказала она, скромно улыбаясь, — надо его только увидеть.

Шану ездил по городу до раннего утра, но Назнин встретила его на пороге.

— Это правда? — потребовала она ответа.

— Хороший вопрос, — ответил Шану, — мне кажется, что это самый лучший из всех вопросов.

— Я хочу знать…

— Тогда подожди, — сказал Шану, — подожди минутку. Я ведь вошел всего секунду назад. И еще не снял куртку. — И он начал стягивать ее, чтобы не было возражений. — Ты ведь ненавидишь, когда я вхожу в дом и забываю ее снять. Ты ведь скорее высосешь внутренности таракана, чем будешь смотреть, как я ем в куртке.

У нее пересохло во рту. Так он это знает? Она же так тщательно скрывает свои эмоции.

— Да, — сказал Шану, — пойми, не настолько уж я слеп.

Он продолжал стоять в коридоре. Прямо над его головой — лампочка. Надо ее заменить, очень слабая. Не убивает темноту, а заметает ее по углам и в складки на лице Шану.

Шану стоит, и Назнин пробирает страх — не от того, что Шану скажет или сделает, а от того, что он видит, глядя на нее.

— «Это правда?» — Он взвесил каждое слово. — Как нравится мне этот вопрос. Студент, изучающий философию, должен постоянно себя спрашивать: истинна ли природа мира вокруг? Таким же вопросом должен задаваться и студент, изучающий физику, историю и даже литературу и искусство, потому что только правдивое искусство достойно называться искусством.