Я спустился к себе и, несмотря на то что лето было в разгаре, затопил камин; сев в большое кресло, я придвинул его как можно ближе к огню и завернулся в толстый зимний халат, но мне никак не удавалось согреться.

Вечером недомогание усилилось; то ли по слабости духа, то ли по слабости плоти, ночь я встретил в тревоге.

Ужасы минувшей ночи и дневной прилив отваги завязали в моем сознании странную битву.

Я чувствовал, как мною овладевает лихорадка, вместе с нею приходит бред, а вместе с бредом появляются призрачные видения, обступая мою постель.

К счастью, Мэри, видя серьезность моего заболевания, сама предложила мне провести ночь в моей комнате.

Я счел бы предательством по отношению к себе самому и проявлением собственного слабодушия высказать ей подобную просьбу, но если уж она сама предложила стать моим ночным стражем, я с радостью согласился.

Понимая кое-что в медицине, я мог сам прийти к выводу, что моя болезнь давала повод для серьезных опасений.

Наблюдаемые мною симптомы указывали на нервную горячку.

Пока болезнь не углубилась, я сам велел Мэри приготовить необходимые мне микстуры, и она поспешила сделать это, следуя моим распоряжениям.

Затем, поскольку при лечении нервной горячки возникают проблемы, требующие вмешательства хирурга, а именно: пустить кровь, более или менее своевременно приложить лед ко лбу и к вискам, поставить горчичники на ступни и икры ног, я предупредил Мэри, что если ночью я впаду в бред, то следует послать в Милфорд за врачом.

Что я предвидел, то и произошло, причем точно при тех обстоятельствах, которые я знал заранее, — настолько непогрешима наука!

К одиннадцати вечера жар резко усилился.

И в это время все бессвязные мысли минувшей ночи превратились для меня в явь.

Хотя у меня в комнате горели две свечи и лампа, мне казалось, что я нахожусь в полнейшей темноте.

Эта кажущаяся темнота очень меня тревожила, и я кричал изо всех сил:

— Зажгите свечи! Зажгите лампу! Сейчас пробьет полночь… Сейчас появится дама в сером!..

И тщетно бедная Мэри повторяла мне:

— Да вы что, с ума сошли, господин Бемрод? Вы что, совсем ослепли, господин Бемрод?! Разве вы не видите, что здесь очень светло?! Ведь зажжены все наши свечи и лампа тоже!

Тем не менее я продолжал кричать во весь голос:

— Зажгите свечи! Зажгите лампу! Сейчас пробьет полночь… Сейчас появится дама в сером!..

Так что Мэри с великим страхом ждала мгновения, когда стенные часы пробьют полночь.

Ничто не могло помешать мне расслышать этот бой: колокольчик часов находился прямо у меня над головой. К тому же слушал я, открыв глаза, напрягая слух, отдавая этому все силы моего сердца и ума.

Как только прозвучал первый из двенадцати ударов, я воскликнул:

— Тише! Часы бьют полночь… сейчас явится дама в сером…

И по мере того, как один за другим звучали двенадцать ударов, я следил за дамой в сером и говорил:

— Вот дама в сером открывает дверь наверху… вот дама в сером проходит сквозь стену… вот дама в сером спускается по лестнице… вот дама в сером останавливается… вот дама в сером решает войти ко мне, вместо того чтобы сесть под эбеновым деревом… вот дама в сером входит ко мне… вот дама в сером приближается к моей постели… вот дама веером хочет лечь рядом со мной… Погоди! Погоди! Погоди! Сейчас ты увидишь!..

Похоже, дорогой мой Петрус, все это представляло собой смесь бреда и яви.

Приближалась ко мне вовсе не дама в сером, а Мэри; она не собиралась лечь в мою постель — просто она хотела дать мне успокоительное питье.

Но, поскольку я впал в заблуждение одновременно и насчет ее особы, и насчет ее намерения, я схватил несчастную за горло, повалил на пол и, наверное, собирался задушить, но тут, к счастью, выполняя мое же распоряжение, пришел муж Мэри осведомиться, нужно ли идти в Мил-форд; войдя в дом и услышав отчаянные вопли супруги, он взбежал, перепрыгивая через ступени, наверх и ворвался в мою комнату как раз в ту минуту, когда его бедная жена уже почти не дышала и мысленно прощалась с жизнью.

Борьба между мною и вновь пришедшим была, похоже, долгой и ожесточенной.

В своем бредовом состоянии я не сомневался, что имею дело с самой дамой в сером и, уж если она попалась мне в руки, надо покончить с нею раз и навсегда.

Наконец, мнимой даме в сером удалось вырваться из моих рук, и, пока я отбивался от ее мужа, она побежала звать на помощь каменщика и слесаря, и те примчались сюда.

Только благодаря объединенным усилиям трех этих крепких мужчин им удалось одержать надо мною победу.

Я же сопротивлялся им отчаянно.

В конце концов они смогли скрутить мне руки и привязать меня к кровати. Как только эта операция была завершена, один из моих стражников

поспешил в Милфорд за врачом.

Врач пришел ко мне на рассвете.

Он сделал мне два обильных кровопускания, несколько успокоивших меня, приложил горчичники к ступням и лед к голове, выписал рецепт и удалился, пообещав навестить меня снова на другой день.

И в самом деле, все последующие дни он приходил ко мне, проявляя при этом немало любезности и усердия.

Пять-шесть дней я пребывал между жизнью и смертью.

Наконец, моя молодость, мои природные силы и превосходный душевный склад взяли верх и я стал выздоравливать.

Тем временем от Дженни пришло письмо.

Ее морское плавание и сухопутное путешествие прошли без всяких происшествий; она оказалась в объятиях родителей тогда, когда эти славные люди меньше всего ждали ее появления; Дженни предоставила мне самому вообразить ту радость и счастье, какие принес в дом ее приезд.

Казалось, дома все знают ее и приветствуют как друга: куры, птички и даже цветы.

Дженни возвратила отцу пятнадцать фунтов стерлингов, хотя он никак не соглашался их взять и уступил только после того, как узнал, что возврат этой суммы никоим образом нас не ущемит.

На следующий день Дженни вместе с матерью отправилась в Ноттингем, чтобы вернуть двадцать пять фунтов стерлингов нашему хозяину-меднику.

Она завершила свое письмо обещанием сообщить мне по возвращении приятную новость.

Вы, дорогой мой Петрус, не можете себе представить, какое счастье доставило мне это письмо.

На фоне моей горячки, похоже превратившей все окружавшее меня в пылающую пустыню, это письмо распахнуло для меня дверь в свежий оазис прошлого, вернуло меня к одному из привалов моего минувшего счастья!

Я снова увидел очаровательный пасторский домик в Уэрксуэрте с высокой стеной, выкрашенный в три цвета, радостное окошко, открытое равнине, словно уста в улыбке; живую изгородь из боярышника, сирени и бузины; высокие тополя, похожие на покачивающиеся колокольни; всегда оживленный двор; сад, полный ароматов, цветов и птичьего пения, а в конце сада, около зарослей, где скрывалось гнездышко славок, калитку, выходящую на тенистую поляну; дорогу, идущую мимо раскидистых вётел, затеняющих ручей; затем луг с его стогами душистого сена и кустиками чемерицы, столь свежими, столь прозрачными, что я сравнил бы их с цветами из тончайшего хрупкого стекла.