С тех пор как Николай встал во главе Ставки в Могилеве, Александра, остававшаяся во дворце, правила страной. Вообще-то царь не учреждал института регентства, как делали французские короли, отбывая на войну, и официально не делил власть с женой. Он сохранял свои прерогативы и сам подписывал указы, принимал министров. Оставался царем в полном смысле слова. Но в Царском Селе Александра не довольствовалась решением текущих вопросов, она вдохновляла на принятие решений. Если в старорежимной Франции, когда Генрих II или Людовик XIII, находясь вдали от Парижа, держали под строгим контролем все инициативы Екатерины Медичи или Анны Австрийской, а те выполняли регентские функции, имея минимум личной власти, то Николай II, монарх неизменно нерешительный, был рад видеть, что жена способна занять его место. Александра не получила полномочий самостоятельно принимать решения, но ей разрешили предлагать решения, которые затем одобрял Николай. Тот оставил жене довольно широкое поле для маневров. «Тебе надо бы быть, — писал он из Могилева, — моими глазами и ушами там, в столице, пока мне приходится сидеть здесь… На твоей обязанности лежит поддерживать согласие и единение среди министров — этим ты приносишь огромную пользу мне и нашей стране!» Он признался, как рад, что более не обязан выступать посредником между разными группировками. «Теперь я, конечно, — заканчивает Николай, — буду спокоен и не буду мучиться, по крайней мере о внутренних делах»[308]. Сбросив обязанности правителя, Николай II сделал жену своеобразной хозяйкой дворца.

Александра воспринимала свою роль со всей положенной серьезностью. Ее всегда интересовали дела государства, теперь же она была в самом эпицентре информации. Ей надо было все услышать, все узнать и сообщить Николаю о плодах своих трудов и размышлений, чтобы лучше подсказать, вдохновить, посоветовать. Прилежная царица принимала министров с небольшим блокнотом в руках, записывала их слова, собирала их сведения. Она стремилась оправдать доверие царя: «Не бойся за то, что остается позади, я держу ухо востро… У меня крепкая хватка и я заставлю старика [премьер-министра И.Л. Горемыкина] быть сильным»[309]. Николай был на седьмом небе. «Какая жалость, — признался он, — что ты не исполнила этой обязанности давно уже или хотя бы во время войны! Я не знаю более приятного чувства, как гордиться тобой»[310].

Временами Александра ненадолго навещала мужа в Могилеве и ежедневно писала ему. Насчитывается около четырехсот ее писем к нему, перемежающихся отчетами о придворных и государственных делах, постоянными увещеваниями быть тверже. Нередко царь посылал в ответ целые вереницы банальностей. В Ставке главнокомандующего Николай старался не вмешиваться в ход военных операций: стратегические решения он оставил для верховного командования. Благородным гостем он ездил вдоль строев, подбадривал солдат, утешал раненых, с гордостью демонстрировал царевича войскам — но не больше. Когда он осмеливался говорить с женой о стратегии, то его стиль больше напоминал Прюдома[311]нежели генерала Кутузова. «Если бы в течение месяца не было сражений, — писал он с потрясающей наивностью, — наше положение было бы куда лучше!» Как и в мирные времена, все его внимание занимали атмосферные перемены, равно как изменения в природе. Здоровье сына, с кем он прогуливался и делил комнату в деревне, занимало его больше, нежели гибель солдат. Когда русские солдаты умирали неподалеку от него, Николай убивал скуку за чтением сентиментальных романов и проливал слезы над «Маленьким голубым мальчиком»[312].

Александра же занималась политикой и даже политическими интригами, она то и дело меняла министров, мстительно преследовала врагов покойного Распутина, злилась на требования депутатов Думы[313]. Письма к Николаю пестрели всевозможными «немедленно сделай то», «телеграфируй сюда», «говорю тебе я», «ты должен показать себя твердым и не отступать», «не слушай тех, кто идет не от Бога и труслив», «не меняй никого, пока мы не встретимся»… Она охотно замещала царя, объявляла о снятии одного министра, советовала сослать другого в Сибирь под предлогом, что «когда-то так делали и по куда менее серьезным причинам». Александра неискренне изображала скромность: «Может быть, я не достаточно умна, но я справедлива, и иногда это полезнее, чем иметь мозг». Или: «Я — только женщина, но мои сердце и мозг говорят, что это станет спасением России»[314].

В этих последних словах заключено все: Александра как никогда верила, что ее призвание — спасти империю. Твердость, к каковой она призывала царя, не была признаком нечеловеческого характера; она добивалась блага для России и была настолько занята охраной самодержавия, что не допускала никакого послабления, не допускала никакой уступки. Непреклонность, жесткость, властолюбие сильнее, чем когда-либо занимали мысли Александры. Для нее военные неудачи были вызваны ни экономическими трудностями, ни дефицитом транспортного топлива, ни страшной нехваткой припасов. Во всем были виноваты исключительно генералы, их требовалось наказать: «Вот бы их повесить! Почему они так слабы? Будь суров с ними!» Кроме того, она призывала к суровости в отношении депутатов Думы, виновных в том, что захотели делить власть с царем. Представительский строй наводил на Александру ужас. «Это, — писала она Николаю, — должна быть твоя война и твой мир, честь нашей страны, а уж ни в коем случае не Думы; они не могут и слова сказать по поводу того, что касается наших дел»[315]. Александра неустанно отстаивала необходимость роспуска собрания: «Дума — гнилая», «Правит царь, а не Дума», «Разгоните Думу».

У внимательных наблюдателей, очевидцев народного волнения, вызывало тревогу то, что страна словно катилась в политический тупик, а послы Антанты, англичане и французы боялись революции, которая грозила сепаратным миром. Все умоляли об уступках. «Провозгласите Конституцию, — дал здравый совет дядя Николая великий князь Павел, — чтобы вызвать потрясение и выбить почву из-под ног всевозможных экстремистов»[316]. Но монархи, далекие от реальности, не понимающие происходящего, собрав последние силы, дали отказ.