Из автобуса нас выгрузили в карантинную камеру в подвале, и мы стали ждать, пока нас оформят. Долгое ожидание и очередной шмон с залезанием в задницу. “Ну смотри, Чез, сейчас не смейся”, – сказал Каратэ-Кид. А еще сказал, что СД тоже здесь, его нарушили. Тюремный жаргон – он вроде испанского языка. Чашка se quiebra – “сама себя разбила”. Условно осужденный не нарушает условия испытательного срока. Это полиция нарушает права осужденного.

Саннивейлские застрелили Кита. Я об этом услышал впервые. Но я знал, что СД любил Кита – это был его родной брат, крупный барыга из Мишьон. “Хреново”, – говорю.

– Во-во. Когда приехала полиция, все уже разбежались, только СД держал Кита за плечи. У них на него ничего не было, кроме нарушения. Шесть месяцев. Месяца через три освободится. А потом доберется до тех сволочей.

Мне повезло: распределили на третий ярус (правда, без вида на поля), в камеру с двумя заносчивыми молодыми и Каратэ-Кидом – его я по улице знаю. На ярусе всего трое белых, я четвертый, хорошо, что я сижу вместе с Каратэ. Камеры рассчитаны на двух человек, сидят в них обычно шестеро; через неделю к нам подселят еще двоих. Каратэ будет все время качать мускулы, отрабатывать пинки и выпады, или как там это у них называется.

Когда нас привезли, дежурным надзирателем был Мак. Он вечно убалтывает меня насчет “Анонимных алкоголиков”. Но он знает, что я люблю марать бумагу, принес мне желтый блокнот и ручку. И вот он мне говорит: я, мол, вижу, что ты тут за кражу со взломом, выйдешь не скоро. “Чез, может быть, на этот раз ты сделаешь четвертый шаг”. Это когда сознаешься во всем, что натворил плохого.

– Лучше принеси мне еще десять блокнотов, не меньше, – сказал я ему.

Что ни рассказывай про тюрьму, получатся стереотипы. Унижение. Ожидание, жестокость, вонь, баланда, канитель. А шум – беспрерывный, оглушительный – невозможно описать.

* * *

Два дня меня трясло не по-детски. Ночью, должно быть, был эпилептический припадок. Либо меня пятьдесят человек избили, пока я спал. Губа разбита, несколько зубов обломано, по всему телу синяки. Просился в больничку, но надзиратели наотрез отказали.

– Пойми: ты не обязан проходить через это снова, – сказал Мак.

Зато мне разрешили днем лежать на шконке. Мы с СД были на разных ярусах, но, когда всех вывели на прогулку, я увидел его внизу во дворе, он курил вместе с другими ребятами, он слушал, они смеялись. В основном он прохаживался по двору один.

Странное дело: у некоторых людей просто есть могущество. Здесь даже самые бешеные считались с СД: почтительно уступали дорогу, когда он просто шел мимо. Он был не такой великан, как его брат, но такой же сильный, такой же собранный. Мать у них была китаянка, отец – черный. СД заплетает волосы в длинную косу, свисающую вдоль спины. Кожа у него какого-то инопланетного цвета – точно старинная фотография, тонированная в сепию, точно черный чай с молоком.

Иногда он напоминает мне воина-масая, в другие моменты – Будду или божеств майя. Он может простоять полчаса, не шевелясь, не мигая. В нем есть спокойное бесстрастие божества. Вам, наверно, кажется, что я заговорил, точно шизик или точно голубой? Но нет – он на всех так действует.

Мы познакомились в этой же тюрьме, когда ему едва исполнилось восемнадцать. Мы оба были первоходы. Я подсадил СД на книги. В первый раз он влюбился в слова, когда прочитал “Шлюпку в открытом море” Стивена Крейна. Каждую неделю приезжал библиотекарь, и мы сдавали книги, брали новые. У латинов есть замысловатый язык жестов, на котором они толкуют здесь между собой. Мы с СД стали разговаривать книгами. “Преступление и наказание”, “Посторонний”, Элмор Леонард. Прошло время, мы опять оказались в тюрьме одновременно, и тогда уже он начал подсаживать меня на других писателей.

Иногда я встречал его на улице. Он всегда давал мне денег, и это было как-то неудобно, но я никогда не отказывался – я ведь на улице милостыню просил. Мы присаживались где-нибудь на автобусной остановке и разговаривали. СД уже успел прочитать больше, чем я. Ему двадцать два года. Мне тридцать два, но всем всегда кажется, что я намного старше. А я чувствую себя на шестнадцать. С шестнадцати лет я не просыхаю, так что пропустил много. Проспал Уотергейт, и это только к лучшему. Я до сих пор разговариваю, как хиппи: “клевый”, “балдею”.

Когда наш ярус вернулся со двора, Уилли Крэмптон разбудил меня стуком по решетке:

– Здорово, Чез, какие дела? СД просил передать: “Добро пожаловать домой”.

– Ну а ты-то как, Уилли?

– Супер. С третьей синей птичкой свалю отсюда. Ребя, запишитесь в литературную студию. Студий наоткрывали – высший класс. Музыка, керамика, театр, живопись. Даже из женской тюрьмы некоторых приводят. Слышь, Кид, в студию ходит Дикси. Без балды.

– Ты гонишь. Что Дикси делать в окружной тюрьме?

Каратэ-Кид когда-то был сутенером у Дикси. Теперь Дикси сама себе хозяйка, держит свое феминистское дело: девушки и кокаин для именитых адвокатов, для членов правления округа. За что бы ее ни замели, выйдет она скоро. В сорок лет она по-прежнему выглядит потрясно. На улице вы бы приняли ее за менеджера по закупкам из “Ниман Маркус”[277]. Она никогда не показывала виду, что мы знакомы, но всегда совала мне пять или десять баксов, нежно улыбалась: “Вот, молодой человек, пойдите и съешьте вкусный сытный завтрак”.

– А ты что сочиняешь в студии?

– Рассказы, рэп, стихи. Зацените мой стих:

Мы с Каратэ засмеялись.

– Ладно-ладно, кореши, смейтесь. А зацените вот это.

Гадом буду: он прочел наизусть сонет Шекспира. Его бас загремел, перекрывая дикий тюремный шум:

– Сравню ли с летним днем твои черты?

Но ты милей, умеренней и краше…[278]

– Училка белая, старая. Старая, как моя бабушка, но крутая. Сапоги от “Феррагамо”. В первый день она приходит, а от нее пахнет духами “Коко”. Она никак не могла поверить, что я их знаю. Теперь она все время меняет духи. А я их все угадываю. “Опиум”, “Исатис”, “Джой”. Только одни не угадал – “Флёр де Рокай”.

Он выговорил эти слова с безупречным прононсом. Мы с Каратэ над ним уссались: Уилли и “Флёр де Рокай”.

Между прочим, смех – один из самых частых тюремных звуков.

Эта тюрьма – аномалия. В нормальных тюрьмах я тоже бывал: в Санта-Рите, в Вакавилле. Жив остался только чудом. “Тюрьму № 3” нашего округа показали в “60 минутах” за то, что она такая прогрессивная. Курсы компьютерной грамотности, механиков, типографского дела. Знаменитая школа огородничества и садоводства. Мы поставляем зелень в “Ше Панисс”, “Звезды”, другим ресторанам. А я получил тут свидетельство о среднем образовании.