Коринна и Освальд осмотрели зал, где некогда собирался Большой совет Венецианской республики; стены этого зала увешаны портретами дожей; однако на том месте, где полагалось висеть изображению дожа, обезглавленного за измену родине{230}, нарисован черный занавес, и на нем стоит дата смерти преступника и написано, какой казни его подвергли. Великолепные царские одежды, в которые облачены все остальные дожи, еще усиливают жуткое впечатление от этого черного занавеса. В этом зале есть картина, изображающая Страшный суд; на другой картине запечатлен момент, когда могущественнейший из императоров, Фридрих Барбаросса, униженно склоняется перед венецианским сенатом{231}. Прекрасная мысль — изобразить беспредельную гордость земных властителей и вместе с тем показать, как эта гордыня смиряется перед Небом. Далее Коринна и лорд Нельвиль отправились осматривать Арсенал{232}. Перед входом в Арсенал стоят два льва, изваянные в Греции, а затем привезенные из афинской гавани и ставшие хранителями венецианского могущества, — эти неподвижные стражи оберегают лишь реликвии былой славы. Арсенал наполнен трофеями, захваченными в морских сражениях; знаменитая церемония обручения дожа с Адриатикой{233}, как и все установления Венеции, говорит о благодарности, какую она питает к морю. В этом отношении Венеция чем-то близка Англии, и лорд Нельвиль почувствовал живой интерес ко всему, что сближало их.

Затем Коринна повела Освальда на вершину башни, которая именуется колокольней Святого Марка. Оттуда виден весь город, покоящийся на волнах, и огромная плотина, защищающая его от моря. Вдалеке вырисовываются берега Истрии и Далмации.

— Вот за теми облаками скрывается Греция, — сказала Коринна, — при одной мысли об этом испытываешь волнение. Там обитают люди, одаренные живым воображением и пламенным характером, униженные судьбой, но, быть может, им, как и нам, суждено когда-нибудь воскресить славу своих предков. Великое дело, если страна обладает славным прошлым: ее жители, по крайней мере, краснеют при мысли о своем нынешнем положении, меж тем как в странах, почва которых не освящена историей, человек даже не подозревает, что существует иной удел, кроме беспросветной тьмы и рабства, унаследованных от дедов.

— Далмация, которую вы видите отсюда, — продолжала Коринна, — и которая некогда была населена таким воинственным народом, еще сохранила и поныне следы былой дикости. Далматы так мало знают о событиях, происшедших в мире за последние пятнадцать веков, что до сих пор еще называют римлян «всемогущими». Правда, они обнаруживают кое-какие познания и о новых временах, называя вас, англичан, «морскими воителями», ибо вы часто заходите в их порты, но им ничего не известно о других странах и народах. Мне очень хотелось бы, мой дорогой Освальд, повидать все страны, сохранившие свои исконные нравы, одежду и язык. Цивилизованный мир очень однообразен, с ним можно ознакомиться за короткое время, и я уже давно успела его узнать.

— Когда живешь рядом с вами, — прервал ее лорд Нельвиль, — все больше убеждаешься, что нет предела глубине вашей мысли и силе ваших чувств.

— Дай бог, — ответила Коринна, — чтобы это очарование не исчезло!

— Поглядите еще минуту на Далмацию, — помолчав, сказала она. — Когда мы спустимся с высоты, на которой мы стоим, уже не будет видно даже очертаний берегов этой страны, едва уловимых в тумане, они подобны смутным воспоминаниям, всплывающим в нашей душе. Среди далматов встречаются импровизаторы, как и среди других диких народов; они были у древних греков; они бывают почти всегда у народов, одаренных воображением и чуждых тщеславия, развивающегося на общественном поприще; но в культурных странах не так развито поэтическое творчество, и прирожденное остроумие выливается в форму эпиграммы, ибо всякий хватается за это оружие из боязни стать предметом насмешки. Между тем народы, еще сохранившие близость к земле, до сих пор ее чтут и черпают вдохновение в этом чувстве. «Пещеры священны», — говорят далматы, очевидно выражая свой смутный страх перед тайнами природы. Их поэзия слегка напоминает поэзию Оссиана, хотя они и жители Юга; но существуют лишь два способа воспринимать природу: ее можно любить, как любили древние, приукрашивая и населяя ее множеством прекрасных созданий, или же страшиться ее тайн и, подобно шотландским бардам, предаваться меланхолии, которую навевает все неведомое и непонятное. С тех пор как я узнала вас, Освальд, мне стал нравиться последний жанр. Когда-то я была так полна жизни и надежд, что любила радужные образы и наслаждалась природой, не опасаясь ударов судьбы.

— Стало быть, это я погубил чудесную силу воображения, — сказал Освальд, — которая доставила мне самые упоительные радости моей жизни.

— Не вас надобно в этом винить, — ответила Коринна, — а мою глубокую любовь к вам. Талант нуждается во внутренней свободе, которую всегда подавляет истинная страсть.

— О! если это так, — вскричал лорд Нельвиль, — то пусть умолкнет твой гений и твое сердце будет всецело принадлежать мне!

Он не мог произнести эти слова без волнения, ибо в них таился более глубокий смысл. Коринна поняла это и не решилась ответить, боясь как-нибудь нарушить овладевшее ею сладостное чувство.

Она сознавала себя любимой; и так как она жила в стране, где мужчины жертвуют всем ради любви, то быстро успокоилась и убедила себя, что лорд Нельвиль не сможет расстаться с ней; беспечная и горячо любящая женщина, она воображала, что надобно только оттягивать время и опасность, если о ней не упоминать, уже миновала. Коринна жила, как нередко живут люди, которым уже давно угрожает беда; под конец они начинают верить, что она никогда их не постигнет, раз не постигла еще до сих пор.

Мягкий воздух Венеции и весь образ жизни ее обитателей на диво убаюкивают душу надеждами: спокойное покачивание лодок на воде зовет к мечтаниям и лени. Порою можно услышать, как гондольер, стоя на мосту Риальто, запевает какой-нибудь станс Тассо и второй отвечает ему с другого конца канала следующим стансом. Старинный мотив этих стансов напоминает церковное пение, и, стоя поблизости, замечаешь, как он монотонен; но вечерами, под открытым небом, когда эти звуки замирают на водной глади, подобно отблескам заходящего солнца, и чудесные стихи Тассо сливаются с этой картиной, полной поэзии и гармонии, невозможно не поддаться чувству сладостной печали, навеянной пением гондольеров. Освальд и Коринна долгими часами катались вдвоем по каналу; иногда они перебрасывались немногими словами; но чаще всего, держась за руки, они молчали, предаваясь неясным грезам, рожденным любовью и красотою природы.