словно мы для него совсем чужие люди. И при всем этом он ужасно страдает. Я слышала от разных очевидцев – заметь, его друзей, – что они двое живут как кошка с собакой. Она снимает квартиру, за которую он платит и в которой он жил до тех пор, пока она его не выгнала. Тогда-то он и вернулся ко мне. Он потребовал, чтобы я позволила ей жить здесь со мной, о чем я, само собой, не желала и слышать после того, как несколько лет назад она так ужасно поступила со мной. И теперь он мстит мне[268].

Примечательно, что Дора, выставляя Беньямина безответственным и беспринципным человеком и подчеркивая, как дурно он обошелся с ней и с их сыном, тем не менее отчасти снимает с него ответственность, изображая его жертвой собственного сексуального опьянения и мнимых махинаций со стороны Аси. Несомненно, благодаря такой интерпретации ей было легче простить его, что она и сделала через год после того, как судьи вынесли окончательный вердикт по этому делу[269]. Кроме того, ее слова демонстрируют всю степень ее преданности – не столько мужу, сколько предначертанной ему творческой карьере. С его стороны развод был отчаянным шагом, эротическим и финансовым гамбитом с высокими ставками. Он не повлиял на восхищение Доры интеллектом мужа, хотя ее сочувствие никогда не переходило в идеализацию супруга.

Несмотря на бури, бушевавшие в повседневной жизни Беньямина, продуктивность его творчества в 1929 г. достигла максимальной отметки, свидетельствуя о его способности концентрироваться и о том, что Шолем называл присущим ему «запасом глубокого покоя, плохо отражаемого словом „стоицизм“» (SF, 159; ШД, 259). В том году Беньямин написал больше текстов, включая множество газетных рецензий, а также эссе, радиосценарии, рассказы и переводы, чем когда-либо до или после, и в то же время продолжал работу над исследованием о пассажах, набрасывая блестящие короткие философско-исторические фрагменты, такие как «Парижские пассажи», и собирая цитаты. В рамках исследования о пассажах он изучал художественное течение конца XIX в., известное как югендстиль, развивал свои идеи о торговле вразнос и о китче (отразившиеся в изданном фрагменте «Романы горничных прошлого века»; SW, 2:225–231) и активно изучал парижскую архитектуру XIX в. В связи с этим он прочел в феврале Bauen in Frankreich («Архитектура во Франции», 1928) Зигфрида Гидиона. В письме автору этой книги, швейцарскому историку искусства, он говорил, что книга «электризовала» его, и описывал ее «радикальную информативность» фразой, передающей суть его собственного творчества: «…вы способны высветить традицию – или, вернее, обнаружить ее – в ткани самой современности» (GB, 3:444). Как он писал Шолему в марте, в подобных исследованиях для него главным были попытки «добиться максимальной конкретизации данной эпохи, время от времени проявляющей себя в детских играх, в архитектуре или в конкретных ситуациях. Опасное, захватывающее предприятие» (C, 348). Это предприятие, начавшееся уже в «Улице с односторонним движением», было продолжено сочинением его фирменных «фигур мысли», философских миниатюр типа тех, из которых состояли «Короткие тени I» (опубликованные в ноябре в Neue schweizer Rundschau), и впоследствии все более широко применявшихся им в таких автобиографических текстах, как «Берлинская хроника» и «Берлинское детство на рубеже веков».

1929 г. был важен еще и в том отношении, что именно тогда в творчестве Беньямина проявились более явные марксистские тенденции. Первым эту перемену подметил Шолем, называя этот год «поворотным пунктом в его [Беньямина] духовной жизни и апогеем интенсивной деятельности в литературе и философии. Это был поворотный пункт в сфере видимого, который не исключал непрерывности его мышления… что теперь заметно отчетливее, чем тогда» (SF, 159; ШД, 259). В какой-то степени этот поворот, несомненно, был связан с присутствием Аси Лацис в Берлине – так же, как первыми шагами на своем пути к марксистской мысли Беньямин был обязан пребыванию Аси на Капри. В 1929 г. Ася водила его на встречи с революционными пролетарскими писателями в рабочих клубах и на выступления пролетарских театральных трупп. Вероятно, уже именно во время их двухмесячного сожительства зимой 1928/29 г. и, очевидно, по просьбе Аси Беньямин набросал своего рода педагогический манифест, в котором отражался ее десятилетний опыт знакомства с детским театром в Советской России[270]. Эта Программа пролетарского детского театра, оставшаяся не опубликованной при его жизни (см.: SW, 2:201–206), свидетельствует о том, что его все так же интересовали как значение детства в жизни человека, так и вытекающий отсюда старый, но в то же время и вечно новый вопрос образования[271]. Как пишет Беньямин, каждый поступок ребенка – «сигнал из другого мира, в котором ребенок живет и властвует». Учителя обязаны не уничтожать мир детства, подчиняя детей классовым интересам (как пытается делать «буржуазное» образование – и не в последнюю очередь винекенианская молодежная культура сама по себе), а приучать детей к серьезности, предоставляя их детству полную свободу игр при условии, что эти игры в той или иной форме необходимы для обучения, а также для реализации детства. «Обучение ребенка должно наполнять всю его жизнь», – пишет он, и ключом к этой гуманной педагогике служит метод импровизации, взращиваемый в театральных мастерских. (Такие мастерские можно найти и в утопических планах Шарля Фурье, социального теоретика XIX в., часто упоминаемого в проекте «Пассажи».) Детский театр, представляя собой «диалектическое место обучения», внедряет «умение наблюдать… в сердце несентиментальной любви», тем самым обеспечивая слияние игры с реальностью. Цель детских достижений – не «вечность» итогов, а «„момент“ жеста»[272]. Такой момент обладает собственной будущностью и порождает собственные отзвуки: «Подлинно революционным является тайный знак о грядущем, подаваемый жестом ребенка». Перед тем как в 1930 г. вернуться в Москву, Ася пыталась организовать переезд Беньямина в Советский Союз, еще раз тщетно попробовав найти там для своего друга какое-нибудь дело (по ее собственным словам, она отговаривала Беньямина от эмиграции в Палестину)[273]. После углубления их интимных отношений в конце 1920-х гг. они уже больше никогда не встречались, хотя их переписка продолжалась до 1936 г., когда Асю на 10 лет отправили в лагерь в Казахстане, в то время как Райха неоднократно арестовывали и ссылали.

Если подмеченный Шолемом «усилившийся марксистский акцент» отчасти был итогом влияния со стороны Аси, а отчасти служил результатом происходившего в то время углубления интеллектуальных связей Беньямина с Адорно и Хоркхаймером, то важнейшим катализатором этого процесса, несомненно, являлась крепнущая дружба между Беньямином и Бертольдом Брехтом, зародившаяся в мае 1929 г.[274] Хотя Беньямин в наши дни более всего известен своими работами середины 1930-х гг., можно сказать, что основа его зрелой интеллектуальной позиции была заложена уже к 1929 г. благодаря