совершенно не соответствуют низкой степени внутренней независимости и подлинного владения заявленной темой» (GS, 3:96). Далее он упрекает этот труд (прибегая к формулировке, напоминающей о Ницше) за его «недостойный историцизм», которому не хватает реального понимания теории языка, заложенной в романтическом мышлении[258]: «Ведь конкретные контексты могут быть уверенно выявлены только на основе [интеллектуальных] центров, остававшихся недоступными [самому этому мышлению]». Кроме того, он устраивает автору выволочку за ее «неподобающее» невнимание к вторичной литературе и скудость библиографии.

Похоже, Беньямин читал эту книгу не слишком внимательно – он относит ее к разряду той прагматичной научной лингвистики, которая открыто подвергается критике в конце книги, – и не удосужился узнать что-либо об авторе книги. На самом деле она была написана человеком, специализирующимся в первую очередь в другой области, а именно в античной филологии. Ева Физель в конце 1920-х гг. получила международное признание в качестве авторитета по грамматике этрусского языка. Из-за принятых в 1933 г. антисемитских законов она лишилась места преподавателя в Мюнхене, несмотря на формальное заступничество со стороны своих коллег и студентов, и в 1934 г. эмигрировала в США, где впоследствии преподавала в Йеле и в колледже Брин-Мор[259]. Довольно одиозная тональность рецензии Беньямина несколько озадачивает. Он не позволял себе ничего подобного в более чем десятке своих рецензий на другие книги, написанные женщинами. Если ему и были свойственны какие-либо антифеминистские настроения, то они никак не мешали ему проявлять уважение к таким женщинам, с которыми он дружил, как Ханна Арендт, Адриенна Монье, Гизела Фройнд, Элизабет Гауптман, Анна Зегерс и др.[260] Разумеется, вполне возможно, что в данном случае сработала защитная реакция на то, что он счел пусть тонко организованным, но недостойным посягательством на свою собственную интеллектуальную территорию, которое вдобавок не воздавало должного его прошлому вкладу в этой области («Концепция критики в немецком романтизме»). Нападки сопоставимого накала вновь прозвучат лишь в неопубликованной рецензии Беньямина 1938 г. на книгу Макса Брода о Кафке (см.: SW, 3:317–321).

Впервые за время своей профессиональной карьеры Беньямин имел возможность более разборчиво выбирать книги для рецензий, и он постарался уделять основное внимание работам, имеющим отношение к его проекту «Пассажи». В начале года он признавался Альфреду Кону: «Мне нужно заняться чем-то новым, чем-то совершенно иным. Меня связывает журналистско-дипломатическая писанина» (GB, 3:321). В том, что касается исследования о пассажах, Беньямин, по его собственным словам, вступил на неизведанную территорию. «Труд о парижских пассажах, – сообщал он Шолему в письме от 24 мая, – приобретает все больше таинственности и требовательности, а по ночам воет, словно маленький зверь, которого днем я забыл напоить водой из самых далеких источников. Один Бог знает, что случится… когда я выпущу его на волю. Но это произойдет еще очень не скоро, и, хотя сам я могу постоянно всматриваться в глубины клетки, в которой он живет своей жизнью, едва ли я позволю заглянуть туда кому-либо другому» (C, 335). В число всевозможных источников, изучавшихся им в то время, входил и «скудный материал», связанный с философским описанием моды, «этого естественного и совершенно иррационального временного критерия исторического процесса» (C, 329), служащего темой папки B проекта «Пассажи».

Несмотря на работу, не отпускавшую Беньямина из-за стола, время от времени он совершал вылазки в берлинскую интеллектуальную жизнь. Брат Шолема Эрих пригласил его на ежегодный торжественный обед берлинских библиофилов. Там гостям были вручены экземпляры любопытной книжки Amtliches Lehrgedicht der Philosophischen Fakultät der Haupt– und Staats– Universität Muri («Официальная дидактическая поэма философского факультета университета Мури»), автором которой был Гершом Шолем, «педель кафедры философии религии», посвятивший свой труд «Его Великолепию Вальтеру Беньямину, ректору университета Мури». Двое друзей сочинили это собрание шуток и сатир на ученую среду, когда в 1918 г. жили в швейцарской деревне Мури, и теперь брат Шолема издал его ограниченным тиражом в 250 экземпляров. А в конце марта Беньямин присутствовал на последнем из четырех выступлений Карла Крауса, на которых этот великий сатирик под аккомпанемент фортепьяно читал отрывки из оперетт Оффенбаха. Должно быть, это выступление было умопомрачительным: Беньямин сообщал Альфреду Кону, что по его окончании у него в голове творился такой сумбур, что он был не в состоянии разобраться в своих мыслях.

В апреле, спасаясь от ремонта в стенах виллы на Дельбрюкштрассе с его шумом и пылью, Беньямин перебрался в новую комнату, находившуюся «в глубинах Тиргартена, в самой забытой его части», где «в мои два окна не заглядывает ничего, кроме деревьев» (C, 335). В течение двух месяцев, которые Беньямин провел в этом жилье, прежде чем уступить его Эрнсту Блоху, он пользовался соседством с Прусской государственной библиотекой и вел там исследования, связанные с пассажами. Поддерживать это начинание на плаву ему помог аванс, полученный от Ровольта за «предполагаемую книгу о Кафке, Прусте и т. д.» (C, 335–336). Сама эта запланированная книга– Gesammelte Essays zur Literatur так и не вышла из стадии замыслов, хотя два года спустя договор на нее был расширен и перезаключен.

Наряду с литературными трудами Беньямин уделял много времени и сил попыткам помочь двум своим друзьям. Он делал все возможное для того, чтобы найти в Германии финансирование для журнала Артура Ленинга i10, столкнувшегося с серьезными денежными затруднениями. По его настоянию Кракауэр обратился к правлению Frankfurter Zeitung, а сам он писал друзьям и знакомым в издательском мире в поисках поддержки. Из этих усилий ничего не вышло, и журнал Ленинга закрылся к концу своего первого года издания. Кроме того, без работы остался Альфред Кон, и Беньямин усердно пытался найти для него что-нибудь подходящее. Впоследствии в том же году он познакомился с Густавом Глюком, берлинским банковским служащим и человеком высокой культуры, входившим в окружение Карла Крауса, и оба они нашли друг у друга удивительно много общего. Хотя Глюк в итоге послужил моделью для знаменитого провокационного портрета Беньямина «Деструктивный характер», в 1928 г. тот обратился к Глюку за практическим советом в связи с ситуацией, в которой находился Альфред Кон. Кроме того, он искал содействия и у своей новой знакомой Гретель Карплус, руководившей семейной перчаточной фабрикой в Берлине. Не сумев изыскать никаких возможностей в пределах германской экономики, которая к середине 1929 г. скатилась в кризис, Беньямин в конце концов предложил начитанному Кону попробовать свои силы в журналистике и даже сосватал несколько его рецензий в Frankfurter Zeitung и Die literarische Welt.

В письме Шолему от 24 мая Беньямин возвещал о своем неминуемом приезде в Иерусалим и в то же время делился экономическими соображениями: «Я однозначно поставил в