– Антонио! Не видишь, что ли? Не слышишь? Псы уже здесь, – раздался над ухом голос Жоана Апостола. – Все ли готово к встрече? Чего ты ждешь?

– Прости, Жоан, – ответил Антонио и провел ладонью по облысевшей макушке, – я совсем одурел. Иду, иду!

– Уведи отсюда людей, – продолжал тот, цепко держа его за плечо и встряхивая, – иначе всех разорвет в клочья.

– Иду, иду, – повторил Антонио. – Все выполню, не тревожься.

Продираясь сквозь густую толпу, он звал брата, и вскоре Онорио уже стоял перед ним. Они взялись за дело: гнали людей в убежища, приготовленные возле каждого дома, расчищали площадь, созывали водоносов, торопливо шли к своей лавке, – но печаль продолжала терзать душу Антонио, никак было ее не унять. Нидоносы уже собрались. Он роздал им самодельные носилки; одних послал туда, где гремели разрывы, другим велел ждать. Лавка-когда-то здесь помещалась конюшня, а теперь арсенал Канудоса-была пуста: жены братьев ушли в дома спасения, а сыновья Онорио – в окопы на спуске Умбурунас. Антонио отомкнул замок, отворил дверь, и его помощники вытаскивать наружу ящики со взрывчаткой и патронами: их было велено отдать только Жоану Апостолу или тем, кого он пришлет. Раздачу пороха он поручил брату, а сам с тремя помощниками побежал по извилистой улочке Святого Элигия, потом по закоулкам Святого Петра, пока не добрался до кузницы, где по его приказу уже неделю назад вместо подков, ножей, серпов, заступов отливали пули из гвоздей, крючков, железок-все шло в дело. Он застал кузнецов в растерянности: они не знали, относится ли к ним приказ потушить огни, надо ли залить горны, задуть плошки. Антонио помог им наглухо заложить все щели и дыры в стенах и окнах, обращенных в сторону врага, а потом велел снова разжечь горн. Когда он с ящиком пахнущих серой боеприпасов возвращался к себе, два снаряда прочертили небосклон и разорвались на окраине, возле корралей. Антонио подумал о том, скольким козлятам оторвало ноги, распороло брюхо, а может, и не только козлятам, а и кому-нибудь из пастухов. Еще он подумал, что обезумевшая скотина наверняка вырвалась из загона: обдерется о шипы и колючки, ноги поломает. Тут только понял он причину своей печали: «Все прахом пойдет, все, что так нелегко далось». Он почувствовал на губах вкус пепла. «Так уже было после чумы в Ассаре, после засухи в Жоазейро, после наводнения в Каатингеде-Моуре». Но те, кто сейчас стрелял по Бело-Монте из пушек, были бедствием страшнее мора, опустошительней наводнения. «Господи, благодарю тебя, что дал мне въяве ощутить присутствие псов. Благодарю тебя, что доказал этим, что существуешь, господи», – помолился он и воспрянул духом, услышав громкий перезвон колоколов.

Возле арсенала он встретил Жоана Апостола и с ним еще человек двадцать-лиц он не различил, а видел только безмолвные силуэты, сновавшие под дождем, который припустил с новой силой, забарабанил по крыше. «Ты что, все забираешь?» – спросил он удивленно: сам Жоан распорядился, чтобы его склад оставался главным арсеналом. Жоан притянул Антонио к себе поближе, в жидкую грязь, покрывавшую Кампо-Гранде: «Видишь, куда они пробиваются? – и показал на склоны Фавелы и Камбайо. – Ударят с обеих сторон. Если Жоакин Макамбира их не удержит, первым делом потеряем твою лавку. Вот я и решил раздать огневой припас сразу». Антонио кивнул. «Ты где будешь?» – спросил он. «Повсюду», – ответил кангасейро. Его люди стояли поодаль, уже взвалив на плечи ящики и коробки.

– Желаю удачи, Жоан, – произнес Антонио, – я пойду в дома спасения. Что передать Катарине?

Жоан, чуть поколебавшись, медленно сказал:

– Если меня убьют, передай: она, может, и простила мне Кустодию, а я-нет.

Он исчез во влажном сумраке, казавшемся после яркой вспышки разрыва особенно непроглядным.

– Ты понял, о чем он толковал? – спросил Онорио.

– Это давнее дело, брат, – ответил Антонио.

При свече, под звуки перекликавшихся труб и колоколов, к которым время от времени присоединялось рявканье пушек, они принялись раздавать бинты, лекарства, съестные припасы. Вскоре прибежал поел анньш Антонией мальчишка: в дом спасения святой Анны принесли очень много раненых. Антонио, схватив привезенную еще падре Жоакином коробку с йодоформом, висмутовой мазью и каломелью, велел брату передохнуть – главное будет впереди, когда взойдет солнце, – а сам побежал к жене.

В доме спасения на спуске Святой Анны творилось нечто невообразимое: жалобно стонали раненые, вповалку лежавшие прямо на полу – через них приходилось перешагивать, – а плотная толпа облепила Антонию, Катарину и других женщин, которые в мирное время кормили убогих и присматривали за ними: каждый тянул их к себе и требовал, чтобы прежде всего помощь была оказана его родственнику или другу. Антонио с помощью санитаров выгнал всех посторонних вон, поставил у дверей охрану, а сам принялся обрабатывать и перевязывать раны. Осколки снарядов отсекали пальцы и кисти, глубоко вонзались в тела; у одной женщины оторвало ногу. «Представить только, еще жива…»-подумал Антонио, держа у ее носа смоченную спиртом вату. Ее ждали страшные мучения: чем раньше она умрет, тем лучше будет. В ту минуту, когда женщина на руках Антонио испустила последний вздох, появился аптекарь. Он пришел из другого лазарета, где, по его словам, раненых было не Меньше, и тут же распорядился вынести всех умерших-он отличал их с первого взгляда – в курятник. Это был единственный человек в Канудосе, хоть что-то (.мысливший в медицине, и с его приходом все приободрились и немного успокоились. Антонио Виланова отыскал Катарину. Она, что-то приговаривая вполголоса, держала мокрую тряпку на лбу у паренька с синей повязкой Католической стражи: у него была разворочена скула и выбит глаз. Паренек цеплялся за нее совсем по-детски.

– Жоан просил передать тебе… – сказал Антонио и повторил слова кангасейро. Катарина в ответ лишь едва заметно кивнула. Эта хрупкая, грустная, молчаливая женщина была для Антонио загадкой: она была набожна, ревностна, глубоко погружена в себя. Они с Жоаном жили на улице Младенца Иисуса в крохотной хибарке, втиснувшейся между двумя дощатыми домиками, и сторонились людей. Антонио много раз видел, как они ходили по полям за Мокамбо и вели какой-то нескончаемый разговор. «Ты увидишься с Жоаном?» – спросила она. «Может быть. Что ему сказать?» – «Скажи, что если он себя осуждает, то и я хочу себя осудить», – кротко произнесла Катарина.

Остаток ночи Антонио приспосабливал под лазарет два дома, стоявших у дороги на Жеремоабо: их хозяевам пришлось уйти к соседям. Расставляя кровати и топчаны, нося одеяла, воду, бинты, лекарства, он снова почувствовал, как сжимает сердце печаль. Сколько трудов было положено, чтобы здешняя земля опять стала кормить людей: сколько было вырыто оросительных канав, сколько удобрений внесено в эту каменистую почву, чтобы прижились на ней маис и фасоль, сахарный тростник и бобы, дыни и арбузы; сколько хлопот и тревог было с козами и коровами, как трудно было перегонять их из других мест, ходить за ними, сберегать приплод! Какая вера, какая самоотверженность и трудолюбие потребовались, чтобы эти поля и коррали обрели свой теперешний вид! А сейчас пушки разнесут все это, потом придут солдаты и покончат с теми, кто собрался здесь, чтобы жить так, как заповедано господом, чтобы помочь самим себе, раз больше не от кого ждать помощи… Усилием воли Антонио прогнал эти неотвязные мысли-они будили в нем гнев, от которого предостерегал Наставник. Подбежавший санитар сказал, что псы уже спускаются в долину.