— Так, так, — Андрон понимающе кивнул, насупился, сразу вспомнил зону со смотрящим Жидом. — А кто там у них за главного-то?

Без умысла спросил, просто так, понтуясь. А оказалось, что не зря.

— Да Тотраз Резаный, — Аркадий Павлович засопел, набычился, от ненависти даже побледнел. — И кунаки при нем, Сослаб, Аслан, Беслан, Руслан. Спустились, суки, с гор за солью Тьфу. В «Синильге» зависают, падлы.

— Значит, говоришь, в «Синильге»? — Андрон сделался задумчив, закурил и сразу перевел беседу в иное русло. — Слушай, а как там Полина? Жива?

Сука конечно, но все равно интересно, пахали вместе как-никак.

— А с ней, Андрей э-э Корнеевич, вообще сплошные непонятки, — Зызо еще больше набычился, помрачнел, на скулах его выкатились желваки. Странная история. Однажды ночью вдруг проснулась, вскочила и ну давай одеваться. Я ей — свихнулась? Куда? А она — шепотом, как бы не в себе, — зовут меня, зовут. И смотрит страшно, будто обдолбанная. Словно зомби из фильма по видику. Ну а я все эти фокусы бабские не понимаю — схватил ее за руку да по матери. Хорош выкаблучиваться, легай в койку! Так вот не поверишь, Андрей э-э Антонович, она мне так впечатала, что без вопросов сразу в аут. А когда очнулся, все, нет ее. С тех пор с концами. Климакс наверное… Жаль, хорошая была баба.

«Все бабы суки, — мысленно сделал резюме Андрон, однако тут же поправился. — Не все. Надо бы Кларе написать…» А сам воткнул окурок в банку, служащую импровизированной пепельницей, легко поднялся и сказал:

— Ну что, Аркаша, хорош базарить. Двинули в «Синильгу».

— Куда? — сперва не понял тот, а въехав, начал отгребать. — А может не надо? Ты, Андрей Корнеич, того, не горячись.

Вспомнил, видимо, эпизод из прошлого — рынок, базар-вокзал, тихо лежащих ментов и страшного Андрона, яростно втыкающего лом в сердце своей машины, будто принародно пронзающего гидру советского законодательства.

— Надо, Аркаша, надо, — тихо сказал Андрон, с гордостью расправил плечи и жутко и зловеще улыбнулся. — Мы не бараны на своей земле. Мы люди русские…

Ну что на это скажешь. Так что поехали.

«Синильга» была стандартным демократическим кабаком, построенным, сразу видно, на общаковые бабки — зеркальный фасад, дубовые двери, просторная парковка, забитая иномарками. Забойно звучала музыка, призывно светились окна. Над входом истомно гнулась неоновая Синильга — по определению голубовато-синяя с распущенными волосами. Только не таинственной и загадочной тунгусской шаманкой — дешевой блядью, старающейся под клиентом. При взгляде на нее становилось жаль и Угрюм-реку, и Прошу Громова, и мэтра Шишкова… Однако Андрону было не до литературы.

— Носа не высовывай, я один, — строго сообщил он Аркадию Павловичу, лихо подмигнул и, вынырнув из мерса, с ходу зарулил в объятия Синильги.

— Куда? — сразу же спросили его на входе, а услышав в ответ, что к Тотразу Резаному, оскалились золотузубо, весьма язвительно. — А ты ему, русский, нужен?

— А я тебя сейчас, сучий потрох, в бараний рог согну, — живо оскорбился Андрон, растопырил веером пальцы и начал загибать их. — Во-первых пасть порву, во-вторых моргала выколю, в-третьих штифты повыбью. Всю жизнь на аптеку работать будешь. Ты, редиска, морковка, навуходоноссер, петух гамбургскифй!

И был немедленно запущен внутрь:

— Так бы сразу и сказал… Заходи, дорогой, гостей будешь.

— То-то же мне, — Андрон цыкнул зубом, вошел и сразу же почувствовал то, что наверное испытывает каждый белый, попав в самый центр гарлема — одни черножопые, блин. Не дитем Кавказа был только пожилой осанистый россиянин в фуражке и ливрее, по морде сразу видно — комитетчик-отставник. Однако дальше гардероба его здесь не пускали.

«Да, похоже, белых здесь не жалуют», — Андрон, глянув в зеркало, прошелся вестибюлем, шагнул в прокуренную атмосферу зала и сразу убедился, как был глубоко не прав. На сцене выкаблучивалась блондинистая стриптизерша, а смуглокожие сыны гор подбадривали ее криками, бросали деньги и рассматривали с нескрываемыми теплыми чувствами. Вот она, всеобщая гармония, вот она нерушимая любовь между народами бывшего СССР. Да и оркестр, к слову сказать, играл самое что ни на есть русское народное блатное хороводное:

— Ой, не шей ты мне, матушка, красный сарафан.

Однако истомно-синкопное течение музыки вдруг нарушилось.

— Это же он! Мамой клянусь, он! — раздался радостный гортанный глас, и к Андрону подскочил родной брат его якобы невесты Светы Сабеевой Тотраз Резаный. — Здравствуй, дорогой, здравствуй! Давно откинулся? Как там наши?

Тут же Андрон был препровожден к столу, где сидели его кенты по Крестам — Аслан, Сослан, Беслан и Руслан, сердечно поздоровался с ними и за шашлыком, купатами и молодым барашком степенно отвечал, что откинулся недавно и, естественно, по звонку, уже справил себе чистую бирку (нормальные документы), однако же хату путевую еще не пробил и пробавляется пока что на подсосе, у шмар. А что касаемо наших, то здесь облом, голимая рига (беда, наказание судьбы). Шкет ушел на дальняк, Гиви раскрутился по-новой, Пудель с корешами отстреливался на хате и вроде бы заполучил девять граммов в лоб. Одно хорошо — Жид все паханует, в доброй снаге[23]и держит хрен по ветру — борется с беспределом, множит общак и файно кентует[24]с Гусинским, Немцовым и Березовским. Потом Андрон сменил тему и поднял рог с терпким и молодым вином за родного брата своей невесты Тотраза, дай бог ему всего, и его верных кунаков — Аслана, Беслана, Сослана, Руслана. Рог был вместительным, не иначе как от носорога, хватило его на три добрых круга. Затем он был наполнен снова и очень высоко поднят в честь дорогого гостя Кондитера.

— Я всем сердцем верю, — веско сказал Тотраз, и слезы затуманили его молодецкий взор, — что настанет время, когда мы поедем к нам, выроем из-под яблони дедовский кувшин, опустим ноги в хрустальную воду ручья и хором споем нашу песню. Любимую. Да, дорогой?

Выпили еще, закусили сациви и, не дожидаясь лучших времен, и не опуская ноги в ручей, затянули любимую:

Ты стоишь на том берегу,

Как же переплыть мне реку.

Я хочу тебя целовать,

Как же мне тебя обнимать.

Затем Аслан Штопаный, как обычно, спел акапелло про то, как мальчонку того у параши бардачной поимели все хором и загнали в петлю, после чего Тотраз умоляюще взглянул на Андрона:

— Сбацай, дорогой, чтоб душа развернулась, а очко свернулось. Сейчас гитару принесут.

Только Андрон петь не стал, сообщил, что не гнутся пальцы. Отбитые нынче ночью об чью-то репу во время добывания скудной доли на пропитание. Потому как ни воздухов, ни подъемных. Заголодал, приходится мелковать. Эх, хоть бы киоск какой. Чтобы не сдохнуть.