– Нет уж, – промолвил император, – вы ничего не должны от меня утаить.

– Ну что ж, я скажу. Молодые волки, которые в вашем сне сближались со свиньей, суть двенадцать девиц императрицы. Девицы сии – вовсе не девицы, а красивые юноши; велите раздеть их, и вы получите тому доказательство. Да будет вам известно, что не было ни одной ночи, проводимой вами вне города, когда бы императрица не призывала их и не разделяла с ними ваше ложе.

Ничто не может сравниться с горестным изумлением императора, когда он слушал эти речи.

– Посмотрим, – сказал он, – правда ли все это. Гризандоль, распорядитесь, чтобы эти девицы сбросили свои одежды.

Сенешаль повиновался, и все собрание могло убедиться, что двенадцать девиц были столь завидно сложены всеми своими членами, как бывают самые прекрасные мужчины. Императрица, не найдя ни слова в свою защиту, была предана суду баронов, которые после краткого разбирательства высказались, что ничего не остается лучшего для нее и двенадцати юношей, как приговорить их к смерти через сожжение; приговор тут же был приведен в исполнение.

Так, превеликим разумом дикого человека, был отомщен император за дурное поведение императрицы.

– Но не скажете ли вы еще, – спросил Юлий, – почему до вашего прибытия в Рим вы не раз смеялись, глядя на Гризандоля, и почему оруженосец хлестал по щекам своего господина?

– Скажу охотно. В первый раз я смеялся, подумав, что поддаюсь на женские уловки: ибо тот, кого вы называете Гризандолем, на деле прекраснейшая и умнейшая в мире девица. Я засмеялся перед аббатством, ибо эти люди, ожидавшие милостыни, попирали ногами великое сокровище; им стоило только копнуть землю на несколько пье, чтобы оказаться в десять раз богаче всех монахов. Когда сенешаль спросил меня, почему я смеялся, я намекнул, что он ряженый, что он якобы изменил своей природе. Разве не женщины обманули столь многих благородных мужей? не они ли бывали причиной гибели великих городов, великих царств? Не про него вел я речь, но про пол, к коему он принадлежит. Не сокрушайся, государь, о казни императрицы: на свете есть еще премудрые женщины, каковой будет и та, кого ты изберешь своей второй супругой. Но, по правде говоря, они обыкновенно презирают своих покровителей; ибо такова природа женщины, что, чем более она вправе хвалиться добродетелями своего господина, тем более у нее соблазна обращаться с ним, как с последним из людей.

В часовне же я смеялся вовсе не из-за тех оплеух, которыми награждал слуга своего хозяина, но из-за тайной причины, его к тому побуждающей. Под ногами оруженосца тоже был зарыт клад. Первая пощечина знаменовала собою гордыню и суетность, что одолевают неимущего, стоит ему разбогатеть, и заставляют его унижать превосходивших его и мучить таких же бедняков, каким был он сам. Вторая была за скупердяя-ростовщика, что купается в своих сокровищах, ожесточась против тех, кто владеет землей и имеет надобность в заемных деньгах. Он им ссужает под немалый залог, и приходит день, когда они могут расплатиться не иначе, как утратив свои наделы. Третья же пощечина касается сварливых соседей, кои терпеть не могут подле себя людей, богаче или вельможнее себя; они их винят, оговаривают и смакуют их крах, оправдывая поговорку: С дурным соседом – дурное утро. Вот теперь, – прибавил Дикарь, – вам нечего больше узнать, и я прошу отпустить меня.

– Пока еще нет, – сказал император, – надо удостовериться, вправду ли Гризандоль девица.

Сенешаля раздели и признали в нем одну из прекраснейших дев на свете.

– Увы! что же мне теперь делать? – воскликнул император, – я обещал свою дочь и половину своей империи тому, кто найдет дикого человека; но я не могу сдержать слово, раз Гризандоль не мужчина.

– Вот способ все уладить, – сказал Дикарь. – Возьмите в жены Авенабль, более достойного выбора вы не можете сделать. Это дочь герцога Матана Суабского, у которого Фролло отнял земли. Спасаясь бегством, Матан с женой и храбрым верным сыном нашел приют в Провансе, в городе, называемом Монпелье[443]; пошлите к ним, заставьте вернуть им владения, выдайте вашу дочь за Патриса, брата Авенабль, и ничего лучшего вы в жизни своей не предпримете.

Все бывшие там бароны рассудили, что императору следует сделать то, что ему предлагает человек, чье здравомыслие и мудрость уже выказали себя столь явно.

– Согласен, – ответил император, – но, прежде чем нам расстаться, я попрошу дикого человека сказать нам, кто он по прозванию и что за большой олень явился ко мне во дворец, когда я сидел за столом.

– Не спрашивайте, ибо я не намерен говорить вам об этом; я же прошу меня отпустить, вы должны мне это позволить.

– Так и быть! – сказал император, – и премного благодарен за все, что вы рассказали. Ступайте с Богом!

Дикий человек немедля отправился в путь. Но на пороге дворца он остановился, чтобы начертать над дверьми греческими буквами, которые никто не умел прочесть, надпись, гласившую: «Да будет известно всем, кто прочтет эти письмена, что истинный смысл сновидения императора был явлен Мерлином из Нортумбрии; а большой ветвисторогий олень, вошедший в залу с накрытыми столами и говоривший в лесу с Авенабль, был тот же Мерлин, главный советник короля Утер-Пендрагона и его сына, короля Артура». Написав эти строки, дикий человек исчез, и никто не мог ни рассказать, ни разузнать, что с ним стало. Истина же в том, что не прошло и двух дней, как силою своего искусства он очутился в лесах Нортумбрии и поспешил поведать своему наставнику Блезу обо всем, что он делал в Галлии: о великом сражении, данном Сенам Артуром; о причине своей отлучки в Романию и ее последствиях. Блез старательно записал все это в свою книгу, и благодаря ему память об этом сохранилась.

Император же после ухода Мерлина послал своих людей в Прованс, чтобы отыскать родичей Авенабль. Их нашли в богатом городе Монпелье; посланники привезли их в Рим, и император принял их с почестями. Фролло пришлось вернуть Матану отобранные владения. Патрис женился на дочери Юлия, а император сочетался вторым браком с мудрой и прекрасной Авенабль.

Немного погодя из Греции в Рим прибыл некий рыцарь с письмом от императора Адриана Константинопольского; он взглянул на дворцовую дверь и прочитал надпись, начертанную там Мерлином. Он разъяснил ее смысл императору Юлию, и тот пожалел, почему он не знал, что и Большой Олень, и Дикий человек[444] были не кем иным, как Мерлином. Но едва лишь письмена были истолкованы, как на дверях и след их простыл, так что в Риме