Политические дискуссии среди большевиков и их последующее взаимоуничтожение — хорошо исследованная тема. Однако в центре внимания исследователей находится «технология власти», по отношению к которой дискуссии идеологов большевизма играют вторичную роль. Среди современных авторов распространено стремление разглядеть сущность большевизма помимо его идеологического содержания, отмежевать компартию 20-х гг. от «идеологической архаики прошлого века, унаследованной от марксизма»126, приписав партии Ленина «реальную историческую миссию», которая в духе либерально-державной идеологии сводится к индустриальной модернизации.

Попытка игнорировать идеологию участников исторических событий существенно обедняет историческую картину. «Отмежевав» партию большевиков от «святоотеческих первооснов коммунистической идеологии XIX века»127, С.А.Павлюченков может без должного внимания относиться к идеологическим моделям лидеров большевизма, вольно сводя мотивы их действий к дележу «пирога власти», «позитивному государственному поведению», «архаичным» стереотипам поведения и чему-то совсем мистическому вроде «воплощенного и обузданного русско-еврейского духа революции, который постоянно потрясал своими оковами…»128. На фоне подобных публицистических упражнений модернизация представляется неким фатальным прогрессивным процессом, очищающим политическую сцену от «духов революции», не вписывающихся в «государственную миссию».

Правда, без анализа марксистской «архаики» остается неясным, почему именно коммунистический режим, а не изначально централизованная Российская империя, справился с задачей модернизации. Публицистические ссылки С.А.Павлюченкова на то, что империя обросла «самоценной ржавчиной» и сословными предрассудками, мало что объясняют, так как коммунистический режим так же быстро оброс паразитической социальной «ржавчиной» и сословностью.

Между тем марксизм хотя и предполагает модернизацию, не сводится к ней. Индустриальная реорганизация не самоцель для него. СССР не стал просто индустриальным обществом именно в силу стремления марксистов к преодолению социальных противоречий. Этим советская модель качественно отличается как от других моделей индустриального общества, так и от абсолютизма Российской империи. Речь шла не просто о государственной централизации, и не просто о модернизации, а о создании еще невиданного общества с максимально централизованным обществом и максимально снятыми социальными противоречиями. Этот социальный эксперимент производился не ради логических построений, а ради преодоления кризиса спонтанно развивающегося капитализма — вполне реального тупика либеральной модернизации начала XX в.

Идеал социалистического и коммунистического общества предполагает преодоление классовых различий, централизованное регулирование хозяйства, равенство социальных возможностей. При всей проблематичности достижения этого идеала, XX в. продемонстрировал движение в эту сторону от либерального идеала, господствовавшего в начале столетия. И советский государственный «социализм», и западные модели «государственно-монополистического капитализма» привели к возникновению «социального государства» — системы перераспределения ресурсов и централизованного регулирования экономики, которые обеспечивают заметное смягчение социального расслоения. Без этого эффекта «социального государства» индустриальная модернизация теряет человеческий смысл и может обосновываться только военно-политическими амбициями. В борьбе 20-х гг. военно-политические (державные) и социальные (вытекающие из социалистической идеологии) мотивы играли равноправную роль. Первые были не более «рациональны», чем вторые, и без внимания к идеологическим корням большевизма понять его роль в XX в. невозможно.

Марксистские исследователи, напротив, уделяют особенное внимание соответствию позиций «спорщиков» 20-х гг. марксистским догматам129. Сегодня вопрос о соответствии взглядов Зиновьева, Бухарина, Сталина и Троцкого утверждениям Маркса и Ленина уже не служит основанием для оценки того или иного идейного утверждения. Однако идеологические разногласия — ключевая тема для понимания нараставших противоречий среди учеников и продолжателей дела Ленина. От исхода их споров зависело направление развития страны, и от реакции страны на действия коммунистических лидеров зависел исход их споров. При всей важности технологии фракционной борьбы, личных амбиций и конфликтов, мы сосредоточимся на другом — на выделении в единой идеологической школе ленинизма течений с различными стратегиями преобразования общества.

Сила марксизма, а в его рамках — и ленинизма заключалась в синтезе политической организации и теоретической школы. Лидеры большевистской партии руководствовались долгосрочной стратегией и социальными принципами, имевшими научно-логическое обоснование. Наряду с очевидными преимуществами это имело и важный недостаток — дискуссии могли привести к расколу политической организации. Между тем приход большевиков к власти поставил перед ними множество новых вопросов, на которые у социал-демократов до 1917 г. не было ясных ответов. Политические решения принимались большевиками в условиях постоянного мозгового штурма. Дискуссии были легальным инструментом не столько согласования интересов (наличие отдельных интересов в большевистской партии отрицалось), сколько поиска оптимального решения практических проблем с помощью «единственно верной» марксистской методологии. Наличие «научного руководителя», верховного авторитета именно в области методологии — Ленина — позволяло быстро определяться с решением, которое признавалось в итоге верным. Исчезновение такого авторитета разрушало механизм, смягчавший столкновение интересов и мнений, неизбежно усиливавшееся в условиях укрепившейся в 1922 г. монополии коммунистов на власть. Они становились не только субъектом политики, но и объектом социального давления — только через структуру нового режима можно было теперь лоббировать интересы разных слоев общества.

Это давление делало распад школы неизбежным и в случае сохранения Ленина в качестве верховного авторитета либо быстрой замены его на другой авторитет, готовый по-ленински мириться с некоторым плюрализмом в партии, например на Троцкого. Поставив перед страной задачи беспрецедентной модернизации, коммунистическая партия должна была решать теоретические проблемы, принципиально не решаемые в рамках большевистской идеологии. А их практическое значение возрастало по мере попыток приблизиться к социализму.

Ученикам Ленина казалось, что «единственно научная» методология позволит решать любые задачи, но научная дискуссия требует времени и рациональности даже тогда, когда под угрозой оказываются догматы. Однако политика требует быстроты решения, а к относительно общим догматам марксизма вскоре добавились более узкие рамки ленинизма. Это сковывало анализ ситуации, делало идеологическую картину все более искусственной и жесткой. Однако это не значит, что она не была связана с реальностью, которая властно вторгалась в «виртуальный» мир коммунистов с нескольких направлений: устойчивость НЭПа и возможность накопления в интересах индустриализации, рост влияния чиновничества и недостаточность культурного уровня населения, внешнее давление и реакция населения на мероприятия власти. Какое бы решение не принималось для преодоления очередного кризиса, победа редко была полной, и всегда оставались недовольные, продолжавшие спорить. А оппозиция в партии, обладающей монополией на власть — это проводник социальных интересов, которые не совпадают с линией руководящего ядра партии. Неизбежность ошибок, издержек решения дает оппозиции дополнительную социальную опору среди недовольных и убийственную аргументацию. Это ведет к политическому плюрализму, который исключает предусмотренный марксизмом централизм.