открыт, а они на луну пошли смотреть. Бестактно. Как-нибудь уж выкрутитесь: шли, мол, в музей, но пошел дождь, вот они и сели, между прочим, на скамейку…

— Хорошо.

— А то и совсем этот пунктик выкиньте. Пункт шестой — «Любовь как таковая» — тоже, пожалуй, не надо. Не стоит. Не ко времени как-то. Кампания по сбору утильсырья на носу, а вдруг мы в литстраничке о любви разведем волынку. Пройдет кампания — тогда другое дело. Вот этот пункт: «Говорение слов» — оставьте. И даже расширьте. Углубите его. Пусть он несколько слов о фотокружке на предприятии скажет, она, допустим, его проинформирует насчет, ну там, целевых сборов, что ли, или насчет кассы взаимопомощи… Любящие ведь люди, надо им поговорить о чем-нибудь личном, интимном. Лирика ведь… А вот конец у вас удачный: «И ты ушел, и я ушла». Только не забудьте указать конкретнее, куда именно ушли.

— А куда? — хрипло спросил Вася.

— А это уж куда хотите. Вы поэт. Я не хочу стеснять свободу творчества. Я против всякого администрирования. Укажите, что он, мол, пошел сводить контрольные цифры, а она тоже куда-нибудь. Ну, скажем. Малую Советскую энциклопедию дочитывать… Ясно? Берите ваш планчик. Только, пожалуйста, завтра к утру и не больше шестнадцати строк…

Всю ночь Вася Грибакин писал и плакал. Через четыре дня в литстраничке «Замойского катушечника» под общим заглавием «Дороту лирике!» появилось стихотворение Васи Грибакина:

ВПЕРЕД

Не было скамейки и луны.

Не было цветов и соловьиной трели.

Не были друг в друга влюблены

Счетовод Петров и дочь кассира —

Нелли…

Он сказал: «Я кончил свой доклад»,

А она ответила: «Прекрасно».

После этого пошли они назад.

Оттого, что стало все им ясно.

В центральных изданиях писали о том, что нужна лирика.

— И действительно, пора, — убежденно сказал редактор «Замойского катушечника». — Лирика — это великое дело… Мы-то первые откликнулись…

В порядке катастрофы

Рядовой клубный концерт обычно организуется в порядке катастрофы. Накануне вечером о нем известно только одно: что он на сегодня отменяется. После этого утром взлохмаченный завклуб появляется в шумных и неаккуратных коридорах учреждения с видом человека, за которым гонится взбешенный носорог.

Стол заказов разыскать нелегко. Вчера он еще был в третьей комнате, между печкой и плевательницей около окна. И сидел за ним унылый мужчина с висячими усами и обидно большой бородавкой у носа. За ночь плевательницу унесли, окно заняла комиссия по проверке текстового оформления цирковых тюленьих номеров, стол заказов вынесен в коридор, и за ним уже сидит маленький человечек в белых туфлях и рыжей кавказской папахе.

Маленький человечек уже знает заранее, почему у зав-клуба мутный взгляд и что ему здесь надо.

— Вы хотите иметь один срочный концерт для клуба? — успокаивающе спрашивает он. — Вы будете иметь один срочный концерт для клуба.

— Да, но видите ли, наш клуб — это такой клуб, который…

— У всех такие клубы, и у всех они которые, — равнодушно жует бутерброд человечек за столом. — Вы будете от нас иметь одного баритона — один, одну — колоратуру — одна, двух сатириков — два, одну водевиль — одну… Итого, вместе с аккомпаниатором, не считая конферансье, плюс проезд — шестьсот рублей…

— Шестьсот не могу, — вздыхает завклуб, — зарез.

— Так имейте в другом месте ансамбль без зареза. Что значит зарез? Я вам сказал, шестьсот, и пусть это будет твердо. Пятьсот тридцать с конферансье. Саша. — обращается он к кому-то сзади себя, — кто у нас свободен из конферансье?

— Цапин занят, Драпин занят, — раздается из-за отдаленной стенки с плакатами монотонный Сашин голос. — Хапин на шести концертах…

— Подумаешь, Карузо. Он же не танцует, а разговаривает. Поговорит и на седьмом. Имеете первоклассного конферансье, товарищ клуб.

Сговариваются на четырехстах сорока минус проезд.

Днем ансамбль лихорадочно подготавливается к концерту. У стола заказов начинается тяжелая, но бесполезная дискуссия.

— Нынче к транспортникам? — осведомляется баритон.

— А если наоборот — к металлистам, так вы не Тореадора будете петь, а Кармен? — сердито откликается человечек за столом. — Что это за ария в посевную кампанию?

— Не я писал, — обижается баритон. — Бизе писал…

— Визе. Визе… Когда сто рублей за выход получать, так каждый Евгений Онегин, а когда новую арию выучить, так все — Гугеноты…

Колоратурное сопрано страдает насморком, потеряла утром сумочку с рецептом крема, расстроена и знает только «Колокольчики» и «Светлячки».

— Далеко я не поеду, — предупреждает она. — я колоратура, а колоратуру за город не таскают.

— Ну, так сядьте вот тут, на этот стул, и гудите мне в уши ваши колокольчики и бубенчики, если вам далеко. Ей далеко! А мне близко — давать полную программу за четыреста сорок рублей? Не хотите, дам им баяниста. Пусть им играет на чем хочет…

Не беспокоятся только сатирики — Шпуль и Дорофеев. Идеологическую часть своего номера они произносят на два голоса с таким запалом, что зрители в первых рядах пригибаются, как от ветра, а художественная часть заключается в музыкальной пиле и частушках с припевом: «Вот так финик, вот так финик, — это значит — апельсин». Шум, производимый ими на эстраде, настолько велик, что неуспех тонет в нем, как щенок в ванне.

Не беспокоится и скетчевая пара — Задрайская и бывший артист бывшей «Синей блузы» Грудинкин. Они уже четыре года играют один и тот же скетч «Гнет наоборот», и. если сбиваются в тексте, клубные зрители, знающие его наизусть, подают им из задних рядов наиболее важные реплики.

Конферансье Халин бежит к эстрадному автору Гиль-дееву, который спит мрачным сном после трехсуточного покера, будит его и страстно шепчет в волосатое ухо:

— Родненький… Парочку смехов… Выступаю сегодня…

— Деньги под подушку, — хрипит Гильдеев, не раскрывая глаз. — Толстяк в трамвае стал на ноги дамочке, а дамочка говорит… дайте папиросу…

— Это дамочка говорит?

— Нет, это я говорю. Дайте. А дамочка говорит: зачем вы мне стали на ноги?.. А толстяк говорит: не на голову же вам становиться! Дойдет?

— Дойдет, родненький. А совсем политическое нельзя?

— Можно, — засыпая, бубнит Гильдеев, — Тардье в парламенте наступил на ногу Гендерсону, а Гендерсон говорит: зачем ты мне наступил на ногу? А Тардье говорит: не на голову же мне тебе наступать…

К вечеру ансамбль постепенно съезжается на срочный концерт в клуб.

Успокоенный завклуб радостно пересчитывает