class="p1">Обремененный наблюдениями и изысканиями, пишу сжато; не хочу терять времени, принадлежащего не мне, а трудовому народу. Был в Неаполе, наблюдал Везувий: дышит. Это единственное, что дышит при фашистском режиме. Приторговывался к вулкану, думал, может, закупить и приспособить к нашему производству: не продают. Впрочем, несколько образцов лавы купил: местные инженеры, продающие на улице лимонад, уверяют, что она хороша для выделки искусственных зубов для рогатого скота в северных губерниях.

Из Венеции послал телеграмму М. Горькому:

«Нахожусь в Италии. Прибуду завтра вечером.

Узнаете по веснушкам и шраму на левом ухе».

Сейчас еду на извозчике (по-итальянски — гондола) изучать дубильное дело.

С внеслужебным приветом И. Пыжакин

Родная Киса!

Я уже в Париже. Вчера ходили и потратили около суток на изучение снизу, как держится на Эйфелевой башне реклама. Оказывается, просто: прибита гвоздями. Думаю этим и ограничить осмотр французской тяжелой индустрии: для доклада хватит, да и некогда.

Общественное настроение Парижа очень трудно уловить, хотя сразу заметно, что дамы носят чулки телесного цвета, а мужская половина буржуазии в белых брюках и увлекается теннисом.

Сегодня утром видел Пуанкаре, Бриана и даже Чемберлена: достал в отельной читалке старый номер московского юмористического журнала.

Был в одном шантане, хотел отдохнуть: не подумай, пожалуйста, что с женщинами — я рыжих даже не считаю за женщин, да, кроме того, обе были очень скромны и много мне рассказывали о тяжелом положении французской женщины, когда ее не приглашают поужинать. Непременно составлю об этом маленький доклад — мы так инертны в женском вопросе.

Никакого разложения — пожалуйста, не показывай этого письма — в Париже я не заметил. Наоборот — пулярдки в белом вине чрезвычайно вкусны, настоящее шампанское стоит дешево, а в шантанах исключительно чистая публика, и все говорят по-французски; только в углу сидел какой-то человек и громко по-русски икал — должно быть, какой-нибудь собрат по командировке.

Купил пять пар. Чего — еще не знаю сам, потому что слабо владею языком, а заворачивают очень быстро, но зато очень дешево.

Сейчас иду изучать автомобильное дело во Франции. Пока еще знаю только, что за час берут 15 франков. Для солидности купил автомобильные очки — думаю приложить их к отчету о поездке.

Целую тебя всего два раза — тороплюсь.

Пусик

P. S. Пожалуйста, купи к моему приезду мне малоподержанный учебник географии. Необходимо познакомиться с названиями некоторых городов, где я был. Названия гор выпиши отдельно; необходимо для горной промышленности. Реки зачеркни — судоходство Европы изучает, оказывается, Василий Егорыч, у которого есть два лишних дня.

Киса!

Помнишь слова поэта: «Сижу за решеткой в неволе сырой, вскормленный на воле орел моложавый». Так и я… Застрял на границе. Сильные осложнения с техническими приборами и показательными материалами, какие я вез домой. Две пары лишних брюк на таможне не захотели признать трусиками. Не можешь ли мне выслать от кого-либо удостоверение, что шелковое манто необходимо мне для лабораторных занятий по рационализации шелководства.

Увидишь Васю, обними его и скажи ему, что он мерзавец: наврал, что можно везти хоть оптовый склад.

Ах, далеко нам до Европы…

Пусик

Как обычно вспоминают

1. Воспоминания маститого

Было это в конце семидесятых годов, даже, пожалуй, в начале — не то в 1884-м, не то в 1889 году. Жили мы с семьей в Сарапуле, а младший мой брат Симеон Петрович находился в Елабуге, где впоследствии и женился. Женился он неудачно, а сестра его жены и до сих пор живет где-то под Челябинском, где у нас небольшие огороды. Я в это время баловался стишками. Выходило довольно недурно, хотя я мечтал больше о морской карьере и разведении племенных кур. Как сейчас помню такие, например, стишки:

Драгая тетушка моя.

Могу прибыть к Вам на именины.

В четверг вечером я

На лошадях. Привет от Ник. Ив. и Нины.

Стишки эти и сам Тургенев хвалил, но по злопамятству в дневнике своем этого не записал.

Приблизительно в то же время я пострадал за наш народ, который я, будучи случайно в Костромской губернии, очень любил. Выло это так. Прихожу я на вокзал, хочу влезть в вагон, а он весь переполнен народом. Были мы в это время все народолюбцами — думаю, зачем же я полезу в такое переполнение: и другим помешаю, и самому выспаться негде будет. Так я и остался, а в тот же вечер схватил болотную лихорадку и слег. Хворал долго, но большим утешением было, что страдаю за идею.

Вспоминаю это все — и как будто бы сейчас пред глазами… Потом пошло разное. Брат развелся, я переехал уже с другой женой (Анной Никитишной) в Петербург. И как раз в то время, когда мы въезжали домой, смотрю — похороны.

— Кого хоронят, служивый?

— Сочинителя хоронят, господином Некрасовым звали…

Как это я услышал, у меня точно оборвалось что-то в душе. Не читал я. правда, покойника, да и все мы думали, что это кто-нибудь из провинции пописывает, но тяжесть потери тяжело легла на душу…

— Прощай, поэт, — сказал я, снимая перчатку, — прощай, будитель сердец…

Так почти на моих руках ушел в могилу величайший русский поэт.

Через месяц пришла телеграмма от брата: снова женился и едет в Голландию. Мы купили новое фортепиано. Надвигались девяностые годы.

2. Воспоминания разоблачителя

Некрасова я знал хорошо, а лучше бы и не знал. Тяжелый был человек, хотя и не без дарования, если бы не карты, вино, женщины, поджоги и убийства. Без этого и творить не мог.

Придет, бывало, в клуб, метнет фальшивую талию, выиграет и сейчас же бежит.

— Не могу, — говорит, — у меня вино, карты, женщины. И все это меня дожидается.

Ссорился со всеми. С Толстым. Достоевским, Гончаровым и с другими авторами полных собраний. С одним только Маяковским не поссорился; да и то, пожалуй, потому, что он спустя двадцать лет родился.

Злобный был такой. Все смерти боялся.

— Вот умру, — говорит, — а меня потом редактировать начнут.

Со мной лично прямо грубо поступил. Принес я ему одну повесть. Большую такую, недурную. Как один жулик ездил и мертвые души скупал. Знакомым читал — тем понравилось,